Рациональность вчера. Время и Тьма

Продолжение. Начало: Время и Ничто

Наука

Перейдем к науке и Новому Времени. Во многом, эта эпоха, когда миром правила наука, похожа на античность, которой правила философия. Как и философия, наука началась с нового языка — математики. Как я уже говорил, в античности была математика, но, в основном, геометрия. Алгебра античным ученым удавалась сильно хуже, собственно, с числами вообще все было довольно плохо в римской системе счисления — и это языковое ограничение, возможно, было причиной остановки прогресса, потому что мир в основном описывается алгеброй, а не геометрией.

Математика позволяет сформулировать утверждение нового типа — не просто «если X, то Y», а «если немного X, то немного Y», или даже «если немного X, то немного Y, а если еще немного X, то совсем не Y» — более сложные закономерности между категориями, чем вхождение одного в другое. Как только «немного» в утверждении становится «совсем-совсем немного» — возникает уже интегрально-дифференциальное исчисление, и вот здесь, конечно, произошел фантастический прорыв.

Сейчас для меня пришло время отдать дань уважения кафедре математического анализа в университете — те, кто читал матмеx.zip, ну или кто следил за событиями еще тогда, 10 лет назад, на стенах ВК, те знают, что я недолюбливаю математический анализ и в целом непрерывную математику, и предпочитаю концентрироваться больше на компьютерных науках, на software development, на data science и так далее. Но это сейчас! А вот триста, четыреста лет назад — тогда это было реально вау! Потому что математический анализ дал возможность описывать реальность намного более точно, чем это могли делать философы. Законы физики — кинематики, гидродинамики, электродинамики — великолепно выражаются в этом языке. Если мы вспомним, например, законы Максвела — это не только правильно, но и эстетично, красиво! Когда удается затолкать реальность в такой компактный, изящный вид — это вопрос не только точности описания, но и эмоций, восторга от познания.

Интегрально-дифференциальное исчисление оказалось тем языком, которого до сих пор не хватало для того, чтобы построить описание реальности, поэтому его роль огромна, и это нужно понимать. Но сегодня нужно понимать и кое-что другое — с тех пор многое, может быть, и все важное, что можно было описать в этой языковой системе, уже описали, и теперь нужна какая-то другая языковая система, которую нужно найти. Но, еще раз, тогда, в Новом Времени — это было вау.

Если мы присмотримся к этому языку внимательнее — для этого его, конечно, нужно знать — то мы можем увидеть, что в каждом обозначении анализа на самом деле скрыто очень много науки. Когда мы рисуем знак интеграла — мы создаем дверь, за которой разворачивается огромный, очень сложный и очень проработанный мир определений, теорем, доказательств, всевозможных практик, рецептов и алгоритмов, которые позволяют с этим знаком работать. Записи в этой языковой системы эффективно преобразовываются: грубо говоря, если вы описали свой механизм в виде дифференциальных уравнений, то вы можете вытащить из-за двери всю машинерию, и начать производить выводы о механизме — как он будет вести себя в том или ином режиме, как им управлять, и так далее. Это, конечно, не то что бы легко — здесь тоже есть открытые проблемы, много их, и поколения математиков бьются над тем, чтобы заставить механизмы вести себя правильно — но, тем не менее, очень многие вещи становятся проще в той же механике, по сравнению с тем, что было при Аристотеле.

Когда ученые — а вообще говоря, философы, потому что Ньютон, например, называл свои труды «натурфилософскими» — обрели новый язык с расширенными описательными возможностями — фокус опять сменился, с внутреннего на внешний. Стало возможно описывать природу математикой точнее и результативнее, чем божьей волей. Теперь стало возможным изгнать из природы всех потусторонних сущностей, которые туда затесались вследствие неточностей предыдущих описаний: в результате Бог начал вновь двигаться в сторону Бога-Часовщика, которого на сей раз удалось финально заменить Большим Взрывом и антропным принципом. Философия была очищена от религиозных наслоений, улучшена — и так появилась наука.

В модели с горой, затянутой туманом, произошло следующее: туман еще больше рассеялся, освободился еще один этаж, который был еще ближе к вершине со счастьем — и это пространство человеческая цивилизация стала обживать. И опять был прилив оптимизма, бодрости, залихватских заявлений — «теперь-то мы поняли, как надо, теперь, с математикой и наукой, мы познаем все, напишем новую Книгу Бытия, построем Теорию Всего и сделаем жизнь раем».

Соответственно, вызрел научный метод — как уточнение метода философского. Философский метод — это антагонистическая дискуссия на языке логики. Научный — тоже в каком-то смысле дискуссия, но по строго определенному протоколу, который определяет, что называется гипотезой, опровержением, теорией и т.д, и в какой последовательности эти объекты должны в дискуссии возникать. Как и философия, наука антагонистична: как мы хорошо помним, ученым предлагается опровергать, атаковать друг друга, а не соглашаться и искать устраивающие всех компромиссы. Научная дискуссия ведется на языке математики, собственно, поэтому математика — это не наука, а язык науки, и тут нужно понимать, что подобное позиционирование — это не принижение математики, а очень большой комплимент: язык — отправная точка прогресса, фундамент, на котором строится познание.

Наука также формирует картину мира: протокол научного метода предполагает возникновение устоявшихся научных теорий, описывающих довольно объемные куски реальности. Туда же входят, разумеется, различные практики, рецепты и алгоритмы, что с этими теориями делать. Возникает сциентизм — вера в то, что мир можно познать научным способом. На самом деле, сциентизм намного глубже. «Вера» — это уже не наука, не логика, она связана с эмоциями, поэтому сциентизм — это не только существование в голове человека эпохи науки некоего постулата, что «все познаваемо», но и ассоциированные с этим эмоции, окрас восприятия: грубо говоря, возникает иллюзия «естественного закона», по которому познание — благо, а мир буквально обречен на то, чтобы быть познанным. И возникновение таких странных идей было совершенно закономерным: научный метод не позволяет познать научный метод. Процесс познания не описывается научно, а значит, в научной картине мира просто не могло не возникнуть иррациональной веры.

Другой такой зазор — расхождение между возможностями коллективного интеллекта, который в совокупности был способен построить эти теории, и возможностями индивидуума, который совершенно не в состоянии их все утолкать в свою голову. В Новом Времени еще были энциклопедисты, знающие примерно всю современную им науку, но сейчас уже нет. Поэтому реальная картина мира состоит не из науки, а из ощущений человека по поводу этой науки. Например, про теории образованный человек в эпоху науки просто знает, что эти теории есть, и что при необходимости можно пойти в библиотеку, ознакомиться с теорией и применить ее на практике для управления реальностью. Человек менее образованный знает, что существуют образованные люди, умеющие ходить в библиотеку, и знает, как им звонить. Здесь, как мне кажется, формируется некий сдвиг ответственности: информацией о мире, магией этого мира обладает «кто-то» — и почти никогда «я». Кроме того, мир населяется адаптированными, опопсовевшими версиями сущностей, порожденных научными теориями: магнитными полями, атомами, излучениями… Люди как правило не имеют ни малейшего понимания о математике, описывающих эти сущности, и обходятся с ними в целом также, как с дриадами и эльфами — просто послушайте рассуждения простолюдинов об «излучениях» от телевизора, микроволновки или сотовых телефонов, которые способны вызывать любые болезни, об иконах на мониторе, которые способны от этих «излучений» защитить, и попробуйте найти отличия «излучений» от средневековых бесов. Естественно, чем ближе к профильной науке, тем меньше в излучениях бесовского и больше математического, но усредненная картина мира, тем не менее, от науки очень далека.

И, наконец, соответствующим периодом общественного устройства был модерн, в чем-то напоминающий античность: большие империи, сложное общество, общественное неравенство, и также взрывной рост уровня и качества жизни. В результате научно-технического прогресса даже самые бедные люди сейчас живут лучше средневековых королей: это касается меню (выбору в супермаркете позавидовал бы любой прусский аристократ), лечения, удобств в виде горячей воды и транспорта, развлечений — у каждого в доме его собственный театр, и не один! — и так далее. И это главное, за что мы любим науку, рациональность и прогресс — об этом всегда нужно помнить, ценность науки не в абстрактных идеях, а в том комфорте, который она приносит.

Неолитическая революция

Итак, у нас получилась почти что классическая картина различных уровней, на которых находилось познание мира: миф, философия, наука, и плюс я добавил этап религии. Мы обязательно поговорим о том, что в этой линейке находится после науки — и про нынешнюю эру антинаучной фантастики, и даже немного о том, что будет после нее — но прежде мне хотелось бы исследовать то, что находилось до, а именно — неолитическую революцию. Естественно, это чистая фантазия — у нас попросту нет фактической базы для того, чтобы уверенно говорить о том, какая тогда была культура. Но, как я уже говорил в прошлый раз, этот текст не про строгую и полную картину мира, а про формирование нарратива, альтернативного левацкому. По сути, я применяю философский подход: выделяю некоторый набор «главных признаков» — язык, мышление, рациональность, и так далее — и пытаюсь в этих признаках построить непротиворечивый, логичный, связный рассказ.

Для начала, что такое неолитическая революция? Это переход человечества от жизни охотников-собирателей к оседлой цивилизации, в ходе которой люди перестали просто бродить по окружающим лесам, подобно облысевшим обезьянам, и основали первые города. Разумеется, это был прогресс: проживание в сложно устроенном обществе с неравенством (в отличие от стаи, где все раны), появление нового слоя технологий земледелия, строительства и так далее — все это процессы, схожие с античными и модерновыми.

Но тот же Харари очень переживает из-за этого перехода, говоря: ну да, прогресс, конечно, был, но из-за этого оседлого образа жизни люди стали вести противоестественный образ жизни, заниматься тяжелым механическим трудом на полях, откуда появились многочисленные проблемы со здоровьем, далее, произошли изменения в диете, переход на монокультуры, типа пшеницы или риса, вместо всевозможного разнообразия ягод, грибов и дичи, и, кроме того, произошло закрепощение большинства, возникла иерархия подчинения, кодексы воинов, культура насилия и так далее. В целом, взгляд на цивилизацию как на институт насилия и угнетения, возник еще с Руссо — и продолжается среди леваков до сих пор, включая Франкфуртскую школу, представители которой тоже считали, что цивилизация сама по себе содержит предпосылки к ужасному фашизму, и поэтому ее нужно полностью пересмотреть. Весь современный дискурс — деколонизация, разрушение патриархата — уходят корнями именно во Франкфуртскую школу и являются, собственно, попытками такого пересмотра.

Представление этих людей о первобытной дикости со временем приобретают романтические, ностальгические черты: будто бы до неолитической революции на всей Земле царил сплошной Эдемский сад и Золотой век, все было гармонично, не было неравенства, сообщества якобы управлялись матриархатом, и вместо доминирования использовалась эмпатия. Технологии в их дискурсе — это не рост уровня жизни, а начало войны, убийств, грабежей и порабощения.

В своем рассказе я попытаюсь спозиционировать это по-другому.

Начнем с того, что золотой век не был таким уж золотым. Собирательство — это то ещё удовольствие, попробуйте как-нибудь ягодки пособирать, причем не ради развлечения, а столько, чтобы прокормить себя и семью. Охота была эффективна — но только когда речь шла о мегафауне типа мамонтов, а когда мегафауна вымерла, стало уже голодно, потому что сложно прокормить большое общество дикими зайцами. Собственно, если бы не было проблем — не было бы и адаптации к этим проблемам, никто бы не стал пахать, сажать, молотить, молоть, печь просто от нечего делать — все это было адаптацией к изменившимся природным условиям, к вымиранию мегафауны в том числе.

Далее, можно фантазировать, что и адаптация эта шла в два этапа. Сначала, вероятно, отдельные люди научились выращивать еду там, где надо, а не там, где она сама выросла, держать загоне овец, доить коров и так далее. Поначалу этих людей, вероятно, сильно уважали как великих волшебников, которые умудрились «заговорить» тура и убедить его давать молоко, или «околдовать» волка и убедить его охранять жилище. По тем временам, это было действительно великое волшебство, доступное не всем — как минимум, нужен самоконтроль, чтобы вообще к этому туру или волку хотя бы подойти, плюс интуитивная способность к селекции и соответствующее терпение. Естественным образом сразу возникло неравенство между теми, кто этими качествами обладал и не обладал, кто угадал, когда начинать сев, а кто нет — и, как мы знаем, в неолитическую революцию возникла концепция денег, долга, батрачества, когда низкоразвитые, не обладающие волшебством простолюдины были вынужденны работать на волшебников.

А потом им надоело.

Возникли «распределители», которые отняли и поделили, найдя соответствующее идеологическое обоснование.

Здесь можно вспомнить миф о Прометее, например. С одной стороны, он добыл огонь и дал его людям, а с другой — на самом деле украл огонь у богов и был за это жестоко наказан. Какая двойственность, какой широчайший простор для интерпретаций! Если мы представим себе в древнее время человека, который научился из ничего добывать огонь, то это — величайшая магия, это должно было восприниматься, как метание файерболлов сегодня. Каким образом можно у такого человека что-то отнять? Очень просто, нужно объявить, что есть некие высшие боги, которые на самом деле являются источниками силы, а у волшебника никакой своей силы нет, она вся — краденная. С такой сказкой можно идти и распределять, и при этом еще и чувствовать моральное превосходство.

Еще раз, это фантазия. Мы никогда не узнаем, что там стояло за мифом о Прометее на самом деле. Но что с того? Например, Руссо в своей философии описывал собственное видение человека древности, и оно неверно полностью, оно написано так, будто человек произошел от медведя, а не обезьян — одинокое свободное блуждание в лесу, редкие встречи для спаривания… Сейчас мы знаем, что было, мягко говоря, не так — но разве философия Руссо от этого пострадала? Нет, она живее всех живых. Есть множество фактов, свидетельствующих о том, что войны человечество вело всегда, что левацкие выдумки о мирном состоянии — миф: например, наскальные изображения людей, которые утыканы стрелами. Беспокоит ли это противоречие леваков? Разумеется, нет, они объявляют это, например, жертвоприношением, а не войной, и продолжают свою пропаганду.

В вопросе о ситуации, которая породила миф о Прометее, истина нерелевантна: в конечном итоге, ну какое значение в 21-м веке может иметь событие, которое произошло десятки тысяч лет назад? Релевантно только то, какие струны внутри нашего обезьяньего мозга задевает та или иная интерпретация этого мифа. Левацкая интерпретация — о том, что наша культура изначально порочна, что она разрушила Эдем и привнесла в мир насилие и фашизм — враждебна сингулярности, враждебна нашей цивилизации, в конечном итоге — враждебна электричеству, горячей воде и полноценному питанию. Моя интерпретация в этом смысле лучше: сначала Прометеи со своими технологиями сделали жизнь — свою и батраков — лучше, а уже потом набежали распределители (аналоги современных леваков) и устроили насилие и фашизм. Технологии и цивилизации отвязываются от фашизма и угнетения, а леваки к нему привязываются — я считаю, совершенно обоснованно.

Тут хочется обратить внимание вот еще на какой момент. Во все времена Прометеи оставляли гораздо меньше таких культурных следов. Сухие научные или философские трактаты — сколько угодно, а вот культурной интерпретации, сказки, которая бы позволила этих Прометеев правильно позиционировать — этого очень мало. Оно и понятно, ведь фокус на реальности, а не на человеке и его эмоциях. Конечно же, есть Айн Рэнд — но таких, как она, очень мало на фоне писателей, требующих отнять и поделить. Какой-то всплеск с описанием магии Прометеев был в Новое Время: «Робинзон Крузо», «Таинственный Остров», в какой-то степени «Книга Джунглей» — все эти робинзонады рассказывали о человеке в диких обстоятельствах и том, как он улучшает жизнь с помощью своего интеллекта. Но всплеск таких историй быстро закончился. Если о современности говорить, то все тоже печально — из широко распространенного можно только Марвеловского Железного Человека вспомнить, которого, конечно же, при переходе к новому, инклюзивному Марвелу пришлось убить. Опять таки, если случайным образом уничтожить 99% мировой литературы, то следы Прометеев придется очень долго и тщательно выуживать из социалистического шлака.

Поэтому неудивительно, что и в древности тоже остались только отдельные следы. Есть достаточно распространенный троп о «смене поколений божеств» — в греческих мифах это свержение титанов (и Прометей был, кстати, потомком титанов). В скандинавских мифах есть ваны: довольно загадочная народность, о них очень мало говорится, считается, что они представляют собой крестьянскую магию и ее ритуалы (упоминавшаяся установка деревянных членов на полях восходит, между прочим, к вану Фрейру). В целом, ваны гораздо лучше титанов интегрировались в скандинавские мифы — там тоже была война асов и ванов, как и у олимпийцев с титанами, но закончилась она перемирием и обменом заложниками, в результате чего в Асгарде поселились Ньйорд, Фрейр и Фрейя, и их тоже почитали вместе с остальным пантеоном, более того, Один учился у Фрейи магии ванов.

Чаще всего этот троп объясняют переселением народов: на территорию, изначально населенную более мирными последователями ванов, пришли поклонявшиеся асам воины, произошла война, какое-то культурное сплавление по ее результатам — и в результате получилась общая культура. Но также возможно и другое объяснение, о том, что крестьянская магия ванов — это «культура Прометеев», волшебников, работающих «на земле», которая затем была разрушена воинской культурой асов. Более того, эти два объяснения еще и друг другу не противоречат.

Тьма

После этого рефрейминга неолитической революции хочется поговорить о Тьме в нашем понимании: психопатии, нарциссизме и макиавеллианстве и проследить за изменениями в Тьме по ходу развития цивилизации.

Кажется, что инновации, которые логика, научный метод принесли людям, весьма для Тьмы благоприятны. Во-первых, стало гораздо безопаснее драться. Я специально подчеркнул что и философия, и наука, как методы являются глубоко антагонистическими. Научная дискуссия — это тоже драка: защита диплома! Защита! Не презентация диплома, не обсуждение, диплом и диссертацию именно защищают, а защита предполагает нападение. Это должно быть схваткой, которую претендент ведет не на мечах и щитах — это не суд поединком! — за судьбу своего диплома, своего научного результата, своего видения мира. Но научная дискуссия — это гораздо лучше, чем кулачный бой, просто потому, что он снижает физические риски для участников.

Точно так же основанный на логике суд — это лучше чем испытание пыткой или поединком, потому что в таких отсталых практиках даже за воровство может получиться смертная казнь. В логическом суде есть правила установления наказаний, а еще появляется возможность от наказания отбрехаться — софисты, кстати, это дело очень любили, собственно, их основным занятием был не троллинг других философов, а суды. Соответственно, становилось проще нарушать закон, срезать углы, идти на риски.

Таким образом, новые языковые средства уводят человеческий конфликт от физической силы, смертность конфликтных людей в результате, надо думать, снижается — по крайней мере тех людей, у кого достаточно мозгов для овладения этим языковыми средствами, то есть кто не только темен, но и рационален — соответственно, тьма растет.

Далее, становится проще обучаться и распространять знания. В древнем мире, как и у животных, обучение — это очень персонализированный процесс: нужно повторять действия за взрослыми, затем включается механизм эмпатии, и за счет этого в голове обучающегося возникает примерно та же картинка, что и учителя. Соответственно, без эмпатии обучаться трудно. Новые языковые методы облегчают этот процесс для неэмпатичных, темных людей. Конечно, большинству все равно нужна эмпатия, рапорт с преподавателем, поэтому имеет значение личность преподавателя, лекторское мастерство, умение выдерживать уровень драмы, и так далее — я писал об этом в одном из выпусков matmex.zip. Но вообразите, насколько бы сложнее было обучение, если бы вместо математических формул для объяснения теорем использовали художественные образы, эмоциональные представления и прочее размахивание руками! Требовался бы гораздо более существенный рапорт c преподавателем, чтобы самостоятельно построить в голове то, что он себе представляет, прочувствовать те же самые вещи, которые он чувствует — и чему-то научиться. Собственно, на всевозможных gender studies так и делают: понимание белой привилегии или патриархии передают не логикой, а эмоциональной накачкой, story telling там является валидным методом рассуждения — привет эпохе мифа! Эмпатия, сопричастность, спектакль абсолютно необходимы для передачи левацких нарративов.

За счет языка возможно передача информации с меньшим количеством эмоций, либо вообще без них — я знаю людей, которые говорят, что им проще почитать книжку, чем прослушать видеокурс или, тем более, прийти на лекцию. Им не нужен спектакль — и у них в современном мире не меньше, а больше возможностей для обучения, потому что они способны потреблять и усваивать информацию гораздо быстрее.

Кроме того, рост дифференциации общества, идущий по ходу развития цивилизации — также очень полезна для Тьмы, ибо есть куда стремиться. Какая может быть роскошь или власть в стае, живущей в пещере? А если говорить об империи с 120 миллионами жителей — о, это другое: и уровень жизни, и личная власть тем больше, чем выше человек пробился по иерархии, соответственно, нарциссам и макиавеллианцам есть ради чего стараться.

Может быть, цивилизация — это действительно тьма?

Франкфуртская школа на эту тему высказалась вполне определенно, и в целом, эта точка зрения не то чтобы особо оригинальна. В качестве довольно смешного примера я хочу привести вам пронзительный высер, на который я набрел в своей ленте фейсбука — он очень понравился мне своей эмоциональностью, и, как мне кажется, создаст правильное настроение для последующего разговора:

«В кино и книгах абсолютное зло, воплощенное в каком-нибудь орке или тролле, злобно смеется, разрывая невинное существо просто ради развлечения. Орды второстепенных демонов под управлением главного демона наступают, топчут, сжигают все вокруг, не оставляя ни жилищ, ни деревьев, ни живых существ. Мир людей, который нам самим видится как что-то в целом гармоничное, прекрасное, несмотря на отдельные трудности и проблемы — каким он мог бы выглядеть глазами куриц, коров, или полевых мышей? Что мы для них, если не орки, которые топчут землю и их маленькие, теплые, мягкие норки, которые хватают их младенцев, разрывают их на части, жарят в масле, и складывают в коробочки? Мы для них демоны, которые подчиняют себе все известные живые народы, мы для них колдуны, которые с помощью магии превращают живое в неживое, отравляют воздух и воду, сжигают поля и взрывают горы.»

Действительно, если отринуть Тьму и принять сторону Света, эмпатии, сочувствия и любви к всему живому, то очень трудно выйти из противоречия этих эмоций и современной цивилизации — и не только сейчас, не только в Новом Времени, но, пожалуй, с неолитической революции, именно этим соответствующие стоны Харари и объясняются. «Хорошо» в такой позиции было только в романтизированном, идеализированном донеолитическом мире: когда все были братья (буквально, потому что это родовое племя), когда все были почти равными, когда человек жил (якобы) в гармонии с природой, когда животные (якобы) были не промежуточной формой в жизненном цикле стейка, а почитаемыми и уважаемыми существами — и так далее. Иными словами, из образа Золотого Века и Эдемского Сада.

В прошлой части у меня была метафора для витгенштейновского разрыва: гора, на вершине которой — гармоничное состояние, где человечество смогло познать все, что ему необходимо для комфортной и счастливой жизни, окутанная туманом, постепенно расступающимся по ходу развития языковых средств. Так вот и людей, живущих в светлой позиции, картина исторического процесса выглядит с точностью до наоборот: та же гора, затянутая туманом, тот же идеальный дружелюбный мир на вершине горы, только вот туман — а вернее, демоническая, отравляющая дымка — на рассеивается, а наоборот, сгущается, выдавливая человечество все дальше и дальше от вершины.

Тьма и фокус

Из-за такого видения истории светлые, эмпатичные «чесатели» находятся во все усиливающемся ресентименте от происходящего, и обязательно возникает кто-то, кто обещает утраченный Эдем вернуть, кто рассказывает, что разрушился Эдем из-за аморальщины, из-за излишней тяги к познанию, и для возвращения всего-то и нужно, что стать праведным. Жрецы разработают понятийную базу для этой «правильности», воины обеспечат единомыслие и главное — «отнять и поделить» у этих отвратительных отступников, которые украли познание у Божества и грехом этим разрушили мировую гармонию.

Разумеется, это тоже темное, эгоистичное манипулирование, то есть Тьма. Но кажется, что это как-то отличается от другого образа Тьмы, который я продвигаю в моих текстах, от образа отважного достигатора, отлепляющегося от трясины коллектива, смеющегося в лицо предрассудкам, карабкающегося на гору познания, добывающего новые знания, строящего лучший мир для себя, и даже, иногда, делящегося остатками.

Тут все просто. Темный человек будет карабкаться на вершину, неважно, на какую, это может быть и «питательская» гора познания, и «чесательская» гора эмпатии. Он может стать мыслителем, которому доступны новые технологии — или же жрецом, утверждающий, будто ему доступна новая нравственность и тайное знание.

Отличие здесь не в тьме, а в фокусе. Как я говорил, в восходящие эпохи — эпохи философии или науки — внимание смещается вовне, в реальный мир. Это неразрывно связано с тем, что ресурс для возвышения темного человека над другими находится там же. Например, в Новое время основной социальный конфликт состоял именно в том, что имеющийся ресурс был надежно поделен между аристократией и духовенством, воинами и жрецами того времени, и как только появилась возможность вырасти через предпринимательство с рисками, но быстро — как Тьма ломанулась в предпринимательство. То же и в дискуссиях, например — в устоявшейся «науке» Средних Веков трудно было получить внимание и эту бодрящую, волнующую атмосферу скандала в ее рамках. Но если оттолкнуться от этих рамок, выйти за них — там это все возникало, и, например, Базаров из «Отцов и Детей» — прекрасный пример питающегося этой атмосферой человека.

Но когда общество достигает предела очередной знаковой системы — то все опять меняется. В науки, в бизнесе остается все меньше быстродостижимых результатов, приходится долго, тяжело и неинтересно работать. Этот ресурс исчерпан, но зато образовался новый — множество чесателей, успевших за время этапа прогресса получить ресентимент. Здесь можно выдумать новые грехи, новую мораль и новые основания для дележа, собрать армию преданных сторонников… «Реальная реальность» больше не дает бонусов, она уступает место социальной реальности — составленной не из атомов, молекул и законов природы, а из временно существующих нарративов внутри голов больших лысых обезьян. По сути, здесь происходит паттерн отравления массами, о котором я писал в Найн, Рэнд: там рассматривался более частный случай, когда достижение технологического предела в бизнесе приводит к тому, что единственным способом дальнейшего роста оказывается апелляция к иррациональным чувствам толпы, что в итоге превращает любой бизнес в кинобизнес, а бизнес, существенно зависящий от инвестиций — в театральный бизнес, продюссирующий спектакль об успешном построении кинобизнеса. Очевидно, что отравление массами капитализма — это частный случай отравления массами Тьмы: как мы хорошо знаем, в бизнесе Тьмы очень и очень много.

Отравление массами позволяет снять весьма чувствительное противоречие вида «рыночек порешал» и объяснить, почему принципы капитализма, такие замечательные, в нынешнем времени оказываются уязвимыми перед этой атакой ядовитых масс и приводят к деградации. Та же логика позволяет ответить и на более общий вопрос — является ли тьма с внутренним фокусом рациональной?

Если судить с глобальной точки зрения, с соответствия слов истине — то, конечно же, нет. Никогда не удавалось вернуть общество обратно в Золотой Век. В бедность, в дикость — это можно, тут множество примеров, мне больше всего запомнилась Камбоджи времен Пола Пота, где произошел самый грандиозный эксперимент в деле возвращения к нетехнологическому обществу — и там оказалось убитой четверть населения, но Золотого Века так и не наступило. Вместо Золотого Века во всех таких случаях получается кровь и говно, приправленное фантазмом.

Но если говорить о личной перспективе людей Тьмы, то это поведение как минимум было рациональным на протяжении довольно продолжительного времени. Фантазм удавалось поддерживать неопределенно долго, и тому были естественные причины, прежде всего — скорость коммуникаций. Если вы — прихожанин церкви в какой-нибудь деревушке, и вы с чем-то там не согласны, то вам тяжело в своей деревне из ста человек найти достаточно единомышленников, чтобы прийти за счет к священнику и вступить с ним в дискуссию. их можно было бы собрать, выбрав по одному человеку из 100 деревень — но это было физически невозможно, на пути уже в четвертую деревню вас сожрут волки. Было затруднительно разрушать фантазмы, а вот репрессировать умных людей, которые пытались это сделать, был очень легко.

Но вот сейчас, кажется, мы подходим к тому, что фантазм поддерживать сложнее. В Средние Века система находилась в общем и целом на самообеспечении, сейчас же пропаганда и репрессии требует постоянных и увеличивающихся денежных вливаний, и такой процесс удорожания шел весь двадцатый век. И даже не смотря на это, строители фантазма все быстрее погибают под его руинами, таких примеров масса: например, 75% процентов начальников республиканских НКВД, которые занимали свои посты с 34-го по 38 год, были репрессированы — они были строителями фантазма, но это их не уберегло. Сейчас все еще быстрее: два года назад светлолицые либералы из престижных районов поддерживали BLM, а сейчас жалуются на рост преступности и даже думают вооружаться — несмотря на то, что против второй поправки они, конечно, тоже протестовали. В Германии политики, которые устроили коронабесие, сейчас жалуются, что какие-то люди приходят к их домам и (пока) стоят там с факелами — то ли еще будет. Меркелевский энергетический фантазм, который строили всего-то десять лет, привел к войне — и множество голосов совершенно правильно аттрибутируют эту войну Меркель, так что дальнейшая карьера мудрой старицы, печально поучающей других, теперь будет под большим вопросом. Меркелевские бастарды проигрывают федеральные и региональные выборы — да, сменяющие их социалисты ничуть не лучше, но главное, что Лашет или Ханс получили плохие последствия лично для себя.

В современном мире, в отличие от древности и средневековья, строительство фантазма не гарантирует счастливую жизнь лично вам. Поэтому и на личном уровне такая стратегия перестает быть рациональной.

Возможно, причина такой ускоренной деградации фантазмов — опять-таки языковая. Чем точнее наш язык описывает реальность, тем меньше остается просторов для фантазма. Конечно, зазор все еще есть, наука не может описывать общественные процессы — но она может описывать какие-то их детали, и это описание, как камни в ботинке, будут фантазму мешать. С тем же влиянием коронабесие на несвязанное с вирусом здоровье людей — в те же средние века увеличение суицидов, скажем, могли бы просто не заметить. Но теперь есть институты, изучающие этот вопрос, есть статистика за много лет, есть понимание того, какая дисперсия этого признака нормальна, а какая — нет, есть само понятие дисперсии и нормальности, есть проработанные, доходчивые визуальные средства представления информации, и все это мешает замести проблему под ковер.

Или, возможно, причина — в гораздо большем «плече» действий в мире, наполненном технологиями. На секундочку представьте, как бы в средние века можно было бы закрыть всю страну на карантин? Этого вообще нельзя было бы сделать! Деревню, город можно закрыть на карантин, а всю страну — нельзя, потому что только на то, чтобы объехать эту страну с сообщением о карантине понадобится столько времени, что эпидемия к тому времени уже сама закончится естественным путем. Карантин, как и другие современные глупости, возможны только с помощью современных методов коммуникации, современных методов устройства государства, наличия централизованной полиции и чиновничьего аппарата, например, которому можно отдать приказ и этот приказ будет выполнен за счет различных институциональных инструментов. Подобные мощные действия были невозможны раньше, и, на самом деле, чем дальше мы продвигаемся по цивилизации, тем больше появляется коммуникационных и организационных средств — потому что само развитие цивилизации требует совместной работы все большего количества человек, и эти средства естественным образом разрабатываются для обеспечения такой работы.

Новейшее время

Теперь, используя подход предыдущий параграфов, мы посмотрим на век двадцатый. Закончили мы на науке и модерне, и модерн — это множество оптимизма, это «сверхпродажи», которые начались у человечества, как только оно выдумала новый язык науки. Это приподнятое настроение закончилось в начале двадцатого века — и это было довольно короткое время по сравнению с предыдущими эпохами, еще один факт в копилку того, что мир в целом ускоряется.

Наука довольно быстро достигла Витгенштейновского разрыва. Конечно, цивилизация шагнула далеко вперед, конечно, уровень жизни уровень сильно вырос, конечно, были разработаны поражающие воображения технологии — это все правда, по той горе из метафоры мы поднялись очень высоко. Но все равно уперлись в туман, в вопрос, на который наука не могла дать ответа — так называемый основной вопрос 20-го века, «как сделать, чтобы все эти люди со всеми этими технологиями не переубивали друг друга»? К этому добавились другие вопросы устройства общества, но этот — основной, и, как мы сейчас видим по войне в Украине, до сих пор не решенный даже на европейском континенте.

Если бы с помощью науки удалось достичь состояния «города-сада», «города-рая», где всем всего хватает, где все довольны — то, возможно, этой проблемы бы не было. Тогда Витгенштейновский разрыв бы не возник — да, мы бы все равно не знали ответов на какие-то вопросы мироздания, но эти вопросы бы не влияли на нашу жизнь экзистенциально, это было бы праздное любопытство, из серии того, что испытывают математики, изучающие всякие абстрактные объекты, не имеющие никакой связи с прикладными проблемами и вообще реальностью.

Но поскольку научного языка не хватило на что-то очень базовое и важное, то опять возникло ощущение тупика, нехватки, обреченности — и с этим нужно было что-то делать.

Как и в случае с философией, первые признаки деградации проступили очень рано — например, ненавидимый мной Руссо, творивший в самом начале просвещения. Тогда еще и науки толком не было, и прогресс не начался, но он уже говорил о том, какие наука и прогресс плохие и как мы расплачиваемся за них нашей нравственностью. Но этот, по крайней мере, не призывал к активным действиям, и лишь печально вздыхал, наблюдая, как общество усиленно аморализируется. Когда тупик стал более осязаем, подтянулись люди деятельные — и начался коммунизм.

В коммунизме практически сразу начался отрыв от реальности и построение фантазма: планы по выведению нового коммунистического человека, по обобществлению жен, собственно, сама эта идея «от каждого по способностям, каждому по потребности» — это абсолютно фантастическая ситуация, мы прекрасно знаем множество причин, почему это не будет работать. Коммунисты, которые этот фантазм строили, вряд ли в него до конца верили — это, безусловно, были люди Тьмы, которые, в полном соответствии со сказанным мною ранее, начали искать поддержку среди масс, светлых, но не очень умных людях. Только такие и могли поверить, что мир можно устроить по принципу «от каждого по способностям, каждому по протребностям» — нужно верить в братство, взаимовыручку, в солидарность, и верить настолько, чтобы еще и проецировать это на окружающих людей.

В общем и целом разложение цивилизации уже началось, но помешала война.

Во-первых, первая мировая и гражданская войны: они оставили после себя пустошь, которую надо было застраивать. Разговорами о коммунизме сыт не будешь, особенно если сравнивать объективные изменения в жизни за эти 10 лет: у Аверченко есть хороший рассказ, «Один день из жизни Пантелея Грымзина», в котором описывался уровень жизни рабочего до и после революции, и этот уровень жизни упал настолько, что даже Пантелей Грымзин мог его измерить (тут мы вспоминаем о том, что хорошее, точное описание реальности препятствует построению фантазма).

Кроме того, военные разрушения попросту отбросили Россию от Витгенштейновского разрыва, освободили пространство, которые снова можно было застраивать старыми способами — и здесь началась индустриализация. Кроме того, после этого снова началась война, и война — это в принципе про реальность, реальность химии, механики, аэродинамики — невозможно вести войну внутри вымышленной реальности, ее можно только проиграть, причем очень быстро. Потом — опять послевоенное время, опять отбрасывание от границы тумана, и опять новые просторы для застраивания старыми методами. Все это время оказалось возможным удерживать внешней фокус и развивать реальность вокруг себя. В это время, собственно, действовал не настоящий коммунизм, а жуткий франкенштейн советского модерна, подозрительно напоминающий фашизм.

Это, впрочем, тоже закончилось — как ни быстро мир разрушали во время мировых войн, но отстраивали тоже все быстрее. Энергии хватило до окончания Карибского Кризиса: тогда началась «политика разрядки», в целом возникло понимание того, что Третьей Мировой не случится. Здесь реальный мир начал утрачивать экзистенциальность. Конечно, ракеты и танки все еще были важны: и чтобы мериться силами с США, и чтобы вести прокси-войны. Но все-таки не так важны, как если бы они использовались для обороны Москвы. Надои, тонны чугуна тоже были важны — но все же не так, как могли бы быть, если бы в стране был истинный голод. Машиностроение, градостроительство важно — но все-таки без него тоже можно, а вот после войны, когда жить было негде, когда пахать приходилось не на волах даже, а на людях — было нельзя.

Во время и после войн, когда голодно, когда бомбят, когда каждый человек волей-неволей постоянно смотрит в Бездну — реальность и технологии важны, потому что позволяют быстро и чувствительно улучшить ситуацию. Однако когда у всех есть какая-никакая крыша над головой, когда люди не умирают от голода — это ощущение прогресса замедляется и перестает быть таким важным. Дальнейшие вложения в реальность улучшают, конечно, самочувствие стада — но и без них оно тоже, в принципе, мычит и дает молоко. А вот телепередача на данном этапе улучшает надои уже гораздо лучше. И вот тут, собственно, настоящий коммунизм и начинается — брежневский застой. Здесь разрушители цивилизации смогли развернуться в полную силу.

Они завершили формирование полноценного коммунистического мифа — раньше отдельные фрагменты тоже были, но от них приходилось отвлекаться из-за этой надоедливой реальности. Миф получился вполне христианским. Был рай — стал коммунизм, теперь все стремились туда. Как и рай, коммунизм никак не наступал: объявить, то коммунизм наступит только после смерти, было неудобно, поэтому его просто переносили на более поздние даты.

Были десять заповедей — стал кодекс строителя коммунизма, был божий промысел — стал диалектический материализм и плановая экономика, святомученики превратились в героев революции и партизан второй мировой войны: эта вот советская некрокультура о зверски замученных партизанах — чем она отличается от житий святых, растерзанных за преданность христианству? У Фадеева, например, в «Молодой Гвардии» — там чуть ли не смакуется все, что делали с этими детьми, которые, тем не менее, не поколебали твердых принципов религиозной веры в коммунизм. Были притчи, особенно про Ленина, то он «общество чистых тарелок» учреждает, чтобы дети пищу доедали, то бревно какое-то волочет, то молоком из хлебной чернильницы пишет — это можно сравнить с той историей, где Один дул в отверстие, чтобы проверить, сквозное ли оно, это буквально миф, который конкретную технику передает в массы. И даже мощи святых — и те воспроизвели в Мавзолее.

Единственная разница между коммунизмом и христианством в том, что те вещи, которые раньше мог лишь бог — теперь мог человек. Наука-таки справилась с изгнанием из мира бога — но, отравленная идеей гуманизма, заменила его богоподобным человеком, который имел очень мало общего с реальными людьми.

Как религия возникла путем осовременивания мифа с помощью философских декораций, так и совок представляет собой осовременивание христианства с помощью декораций науки. Диалектический материализм, например — это философия, которой Советы придали научный статус, объявив «единственно верной», ее изучали в вузах не как «одну из многих возможных», а примерно как математику или физику, как некий набор фактов и закономерностей в реальном мире (сравните с Critical race theory). Той же наукой было обставлено плановое хозяйство, это в целом торжество математики над здравым смыслом, когда совки попытались математически описать хозяйство всей страны и оптимизировать производственные процессы — и, кстати, этот фетиш жив до сих пор, много раз слышал мнение, что, будь у совка современные суперкомпьютеры, так они бы все эти матрицы составили полностью, без огрубления позиций, и тогда бы уже, наконец, онаучили все и это бы работало. Появлялись и совершенно новые лженауки, типа лысенковщины — она явилась биологическим воплощением идеи о всемогуществе человека, ибо негоже, когда что-то в этом мире, типа наследственности, человек не контролирует.

Но, несмотря на все это осовременивание, мурло христианства — причем православного, наиболее дремучего и жуткого — сквозь коммунистический фасад постоянно проскакивает. Как вот с мощами. Даже Джорджа Флойда не догадались пустить на мощи, это только русским могло в голову прийти — потому что в России история мощей вообще была богатая, гораздо богаче, чем на Западе.

На Западе эти процессы наложились на в целом менее дремучую религию, и начались позже. Конечно, первые ласточки там были давно — всякие сексуальные революции и хиппи — но после Карибского Кризиса они выдохнули не до конца, полностью их успокоило только крушение Империи Зла и наступление «Конца истории» по Фукуяме. Но дальше движение набрало момент и сейчас развернулось в полную силу — но об этом я обстоятельно написал в «Антинаучной фантастике».

Деградация России при Путине в общем и целом повторяет логику деградации Запада, просто вместо антинаучной фантастики у нас предпочитают альтернативную историю, вместо трансгендеров — верующие, вместо антифы — казаки. Приверженность догме, нетерпимость к противоречиям и рациональному мышлению, раскол общества вокруг эмоционально-заряженных вопросов — абсолютно такое же.

В целом, это совершенно неудивительно. Все эти реакции на технологическое общество объединяет прежде всего то, что это реакция. Коммунизм, экосоциализм, путинщина — это просто раскраски нарратива, которые зависят от исторического наследия на данной территории, но это декорации, они не определяют суть, суть же здесь в очень глубоком, чуть ли не биологическом, способе, которым мы, как вид, реагируем на прогресс. Точно также как в принципе все айти-милорды похожи друг на друга — не смотря на то, что один может носить тюрбан, другой — вышиванку, а третий — килт, их мышление будет в целом схожим. Точно то же самое касается и естественных врагов этих техномилордов.

В целом, это время упадка — оно по-своему очень интересно и малоизучено. Когда ученые демонтировали предыдущую эпоху, они, как мне кажется, не уделили должного внимания исследованию культурных причин, по которым цивилизация скатилась в религиозный дурман. В общем и целом, это понятно: питателей эти вопросы в принципе не интересовали, они были заняты делом, наукой и инженерией; чесатели же видели в упадке не проблему, а решение, а «упадком» называли науку и инженерию. Некоторые философы-рационалисты, типа Рассела, этим вопросом интересовались, но в общем и целом сводили анализ к высмеиванию религии и «мракобесов». Сформировалось линейное представление о прогрессе: будто бы все эти религиозные заблуждения — они от глупости, и решение — досыпать в общество интеллекта и науки Просвещением, после чего проблема будет решена навсегда.

Этот неглубокий, поверностный анализ — несостоятелен, теперь это очевидно.

Возрождение христианства в новых одеждах, как мне кажется, связано именно с тем, что никто в Новое Время не догадался исследовать подробно предыдущую эпоху упадка, выделить культурные нарративы, ассоциированные с этим упадком, и впоследствии мониторить их. Айн Рэнд в «Атлант расправил плечи» решила именно эту проблему: составила сборник тропов, нарративов и словесных паттернов, которые указывают на близость конца. Жаль только, что сделала она это слишком поздно — к тому времени левацкая зараза, как сорняк, уже доминировала в среде интеллектуалов, и выкорчевывать ее было просто некому. Это нужно было делать гораздо раньше, еще в девятнадцатом веке — но тогда было еще непонятно, как.

Возможно, это удастся сейчас.

Мне кажется, что, переживая период упадка в реальном времени, очень важно обновить и дополнить энкциклопедию «фантастических левакцих тварей и мест их обитания», чтобы при очередной итерации маятника не повторить этой ошибки и не допустить ни одного чесателя на борт нового корабля научного прогресса. Нам реально нужен ремейк «Божественной Комедии» Данте, где был бы в деталях показан ад разлагающегося разума, с разными уровнями, с каноническим представителем на каждом. Не обязательно в виде литературы, компьютерная игра, возможно, подошла бы гораздо лучше — но, конечно, эта работа все еще ждет своего автора.

Гендерное измерение

Здесь я хочу упомянуть еще об одной дихотомии, которая очень часто проскакивает в нашем чате, и которую лично я не очень люблю — дихотомию мужского и женского. Мне она не нравится, потому что, во-первых, попросту обидна для девушек-технобоярынь, и это в принципе неправильно, обижать технобояр, цеховая солидарность должна быть превыше всего. Во-вторых, потому что пол здесь все-таки вторичен, первична культура, и корреляция между половыми признаками и культурными нарративами не означает полного совпадения: есть и мужчины, находящиеся вне мужской культуры, и женщины, в мужской культуре чувствующие себя комфортно. В-третьих, и в главных, мне не нравится опасная близость этой тематики от инцельского стонотства по сценарию «тяночку хочется», я этого очень не люблю, это выглядит нелепо, жалко и отталкивающе.

Тем не менее, связь между полом и фокусом действительно есть. Например, как бы ни было общество свободно и избавлено от гендерных предрассудков, мужчины чаще идут в STEM и чаще добиваются в нем объективных успехов. STEM — Science, technology, engineering and math — это, безусловно, профессия со внешним фокусом; женщины же оказываются более успешными в профессиях с внутренним фокусом, медицине, социальных науках и прочем.

Или, например, также известный (и яростно отрицаемый любителями гендерного равенства факт), что дети, вне зависимости от возраста, вне зависимости от одобрения родителей — и даже прямым сопротивлением ему! — выбирают игрушки гендерно: мальчики предпочитают технические, с движущимися частями, в то время девочки в целом либо играют со всем, либо предпочитают куклы и моделирование эмоций и отношений. Более того, даже детеныши шимпанзе поступают таким образом!

Подобных утверждений очень много, и, на самом деле, довольно сложно их разбирать именно из-за воплей гендерной полиции, которая вообще любое половое различие сведет к патриархату и обвинит во всем общество — и, поскольку это изначально не фальсифицируемое утверждение, то рациональный разговор тут невозможен, только религиозный. Естественно, никакое исследование не может быть полностью свободно от имеющихся в обществе нарративов, но то, что все они раз за разом приходят к схожим выводам вне зависимости от усилий, потраченных на изоляцию от «патриархата» — для меня вопрос закрывает, по крайней мере до появления внятных научных (а не религиозно-философских) опровержений.

И тут интересно посмотреть на гендерные колебания по ходу смены фокуса рациональности.

В античности, как мы знаем, женщины были полностью вытеснены из культуры: не только все философы, математики и прочие ученые были мужчинами, но и отношения они тоже часто строили с мужчинами, вернее с юношами. Женщины оставались на периферии жизни, конечно, они все еще были необходимы для продолжения рода, но это считалось недостойным мифотворчества.

В средневековье же, не смотря на то, что это время проходило под мужским, воинским доминированием — тем не менее вырос культ прекрасной дамы, появились всякие серенады, подвиги по имя любимой и прочие глупости. Христианство, как и в целом аврамические религии, в принципе наделяют женщину большей ценностью, чем язычество, тем более его греко-римский вариант: табуированный добрачный секс вкупе со всякими там придаными формирует картину «слегка добейся» для мужчины.

В Новом Времени женщина снова уходит на второй план. В текстах, написанных в то время, особенно тех, которые отражают «культуру Прометеев», женщин нет вообще — обратите внимание, в том же Робинзоне Крузо автору почему-то и в голову не пришло сделать Пятницу женщиной, хотя сейчас это было бы совершенно очевидным сюжетным ходом: вдвоем на острове, счастливая межрасовая любовь, десяток детишек… Но нет. В Таинственном острове нет ни одной женщины, в Острове Сокровищ — лишь эпизодические упоминания… Точно также и в общественной, в бизнес-жизни женщины вытеснены, их роль сводится к «Kinder, Küche, Kirche». И даже в советском модерне женщины, хоть и присутствуют, но являются «товарищами» и ведут себя по-мужски.

А вот если говорить про «развитой социализм», про СССР эпохи совка — то картина меняется. Конечно, может показаться, что это все еще мужское царство, но это неправда. Во-первых, старик и мужик — это не одно и то же. Во-вторых, СССР был гораздо больше царством продавщиц, столоначальниц, кадровичек, бухгалтерш и прочих теток — о чем-то таком я писал в matmex.zip — так вот это осколки социализма, при подлинном социализме бабовщина, которая куда хуже токсичной маскулинности, была везде. Это прекрасно отражено в культуре: если вы посмотрите культовые советские фильмы, «Гараж», «Ирония судьбы», «Служебный роман», «Москва слезам не верит» — там это очень выпукло показано, пробивные, напористые представительницы бабовщины, и слабые мужчины, которых бабовщина раскатывает катком.

Опять же, в 90-е — коротком всплеске в России внешнего фокуса — культура заполняется братками и ментами. «Дозоры» — мужское произведение. Маринина — пожалуй, самое массовое литературное явление — описывает главную героиню, похожую на хилого мужика, секс отсутствует напрочь, отношения с кавалером — братско-партнерские. Макс Фрай — женщина, пытающаяся писать от лица мужчины.

При Путине происходит постепенный разворот — режим пытается косить по фашистский, и бряцать оружием все-таки кому-то нужно. Но тем не менее, тетка, и в особенности бабка, постепенно входят в фокус — это главные избиратели, главные фальсификаторы выборов, главная единица судебной системы, выносящая неправосудные приговоры. О гендерном измерении путинской россии хорошо написал Галеев: «Неолитическая религия, доминирующая в России, опирается на два сакральных архетипа: женский и мужской. Но тут есть некоторая асимметрия. Женский архетип — это конечно Родина-Мать. Мужской — Деды, которые Воевали. Странно как. Вроде бы, Мать должна дополняться Отцом, а дополняется почему-то Дедами. […] неолитическая религия России получается с мощным таким матриархальным перекосом. Ее божества — это реальная Мать и выдуманный Дед. Реальный умер давно, да мы и не знали его толком».

И конечно же в современном западном коммунизме главный герой — это жирная, крикливая феминистка с красными волосами, и рядом с ней, на привязи, low-t-фемининный сойбой. Если Светлане Мартынчик для попадания в культуру нужно было литературно стать Максом Фрайем, то сейчас для успеха, например, в плавании, Виллиам Томас гормонально-хирургически становится Лией. Билет к известности для мужчины — стать женщиной.

В описанных культурных колебаниях есть разные континуумы — рациональное и дикое, светлое и темное, внутреннее и внешнее, сейчас вот — мужское и женское. Все они не совпадают друг с другом: может быть рационально, но не темно, или внешне, но не мужественно — но тем не менее в них есть ситуационная корреляция. Прямо сейчас, например, кажется, что если «рационально» и «темно» — то, скорее, «вовне». Хотя еще тысячу лет назад было «внутрь».

Ситуация здесь такая же, как с эпохой Просвещения, когда тоже оказались ситуационно переплетены очень разные нарративы: например, рациональности с капитализмом, или рациональности со свободой слова. Тогда это переплетение не контролировали, в результате чего в идеи рациональности, разума была изначально внесена порча, сейчас разросшаяся и разум почти поглотившая.

Если человечеству удастся вновь инициировать эпоху роста, то к нарративному переплетению, которое возникает сейчас — которое можно назвать нарративным переплетением Темной Рациональности — следует относиться с великой осторожностью и следить за тем, когда ситуативно-обусловленные связи между разными тропами перестанут иметь фактическое обоснование. Еще лучше — провести некий «анализ главных компонент», который бы позволил бы выделить из этого переплетения тропов «the really real», то главное, без которого умный человек впадает в наукославие и использует весь свой интеллект для создания аргументов в пользу концлагеря, темный человек садится в тюрьму за бессмысленное преступление, а мужчина перемещается в гараж, ремонтирует раздолбанную шоху и распивает там пивас. Кажется, что дистилляция того клея, который скрепляет эти тропы вместе и обуславливает прогресс правильным их сочетанием — это, собственно, и есть понимание того, что такое сингулярность.