Рациональность вчера. Часть первая. Время и ничто.

Этим текстом я хочу продолжить серию «Рациональность: сегодня, вчера и завтра» и, собственно, поговорить про «вчера». Одной из мыслей предыдущего текста про антинаучную фантастику и рациональность сегодня было то, что антинаучная фантастика — коронабесие, климатопоклонничество — возникли как попытка «наложить гипс» на христианство, оживить его в новых декорациях, составленных из экспертов, науки, масок и другой атрибутики. Я хочу подробно и обстоятельно поговорить про то, почему пришлось гипсовать, почему дохлую лошадь стали гальванизировать вместо того, чтобы с нее просто слезть. Кажется, что это не первый раз в истории, более того, это естественный процесс развития человеческой рациональности.

Тут, конечно, надо быть осторожным: при разговорах о естественности велик риск свалиться в гегельянство, в какую-нибудь очередную абсолютную идею и законы диалектики, по которым она эволюционирует — и в итоге прийти именно к тому историческому детерминизму, с которым, вроде бы, хочется побороться. Потому что, с одной стороны, дичь же полнейшая! В каком пространстве существует эта абсолютная идея, какие в этом пространстве вообще возможны естественные законы? Для Гегеля, глубоко верующего христианина, это имело смысл — как минимум, в качестве онаучивания христианства, подобно Канту. Но, с другой стороны, можно и так на это взглянуть: культура, рациональность, идеи, ноосфера — это текст. Текст, который изменяется по своим законам, и, как следует из моих последних текстов, законы эти — дремучие тропы, которые эволюция протоптала в мозгах больших лысых обезьян. Эти законы действительно не сильно меняются со временем, поэтому о естественности этих законов, действительно, говорить можно. Если совсем разблокировать фантазию, то можно представить себе систему, которая, будучи обученной на множестве текстов, выучит эти законы — и это будет уже полноценным научным исследованием.

Но, конечно, научно изучать я сегодня не буду, у нас будет обычный философский отвлеченный разговор про то, как в крупном масштабе преобразовывалась рациональность в истории, как одни представления сменялись другими, что в этих изменениях было общего — и, возможно, мы так к чему-нибудь придем. Это будет по сути ремейк первой лекции курса «Научное мышление», расширенный и с сильно изменившимися за прошедшие 7 лет установками.

Об определении рациональности

Еще одна вводная ремарка будет касаться того, что же такое рациональность. У нас весь канал посвящен рациональности — но при этом я, кажется, вообще ни разу не говорил о том, что это такое.

Вебер разделяют формальную рациональность (способность принимать решения) и субстантивную рациональность, включающую в себя ценности и стандарты. Проводя аналогию с формальной логикой, формальная рациональность — это про способность строить валидные рассуждения, а субстантивная — про талант подбирать правильные посылки.

Лично мне больше нравится понимание рациональности как формальной: способность взять задачу, выразить ее в некоторой знаковой системе, провести внутри этой системы калькуляцию, и получить полезный результат. Сама же знаковая система, я верю, не обусловлена тем, что я интуитивно считаю рациональностью, и я объяснял это в Комментариях к прогулкам по Темной Стороне: как правило, вокруг нас есть устоявшаяся знаковая система, и отказ от нее сопряжен не только с интеллектом, но и со способностью бросить обществу вызов, то есть Тьмой. Да, при построении следующей системы нам снова понадобится интеллект и рациональность — но прежде, чем строить, нужно отказаться от старой.

И здесь интеллект не помогает, мы видели это по коронавирусу. Интеллект позволяет заметить, что в системе что-то не сходится — но он же позволяет рационализировать это ощущение чем-то вроде «это для высшего блага», «иначе к власти придут фашисты», и мы видели, какие сложные системы разум может таким образом построить.

В этом тексте я постараюсь разделять, где мы говорим о формальной рациональности — о том, каким именно образом люди работали внутри знаковой системы в том или ином периоде, каким был метод этой работы; и о субстантивной рациональности, то есть что эта знаковая система собой представляла.

Миф

Первый этап рациональности, как мы хорошо знаем — это миф. Но собственно сборники мифов — это картина мира, это сеттинг, а вот какой была в то время рациональность? Каким образом люди принимали решения?

Разумеется, точно мы этого не знаем, но что-то мы можем предполагать по тем элементам картины мира, которые до нас дошли. Кажется, что основным методом принятия решений была аналогия. Люди осуществляли действия, повторяя за великими людьми того времени: богами, вождями или мудрецами. Землю делили способами, устоявшимися за столетия, начало посевной определяли по астрономическим наблюдениям — так появилось рецептурное знание, рецепты, в соответствии или по аналогии с которыми люди осуществляли ежедневные действия. Такие рецепты иногда прямо целиком присутствуют в мифических текстах: так, Один во время одного из своих приключений дул в отверстие, чтобы определить, является ли оно сквозным — если пыль выходит из отверстия в лицо дующему, то оно не сквозное, если же нет — сквозное.

Иногда это развивалось в более творческий способ — гадание. Как пример здесь хорошо подходит И-Цзин — это, наверное, единственная по-настоящему древняя мантическая система (всякие там Таро были по сути заново придуманы во второй половины 20-го века, в нью-эйдже). Как выглядит это гадание? Опять же, процедуру совершенно правильно описал Пелевин в Снаффе: проводится некая сложная операция с бамбуковыми палочками, в результате чего получается номер в книге, открывая которую, вы читаете что-то вроде: «Необходимость ждать. Обладай правдой, тогда блеск ее разовьется и стойкость будет к счастью. Благоприятен брод через великую реку» (это точная цитата).

Что вы с этим делаете? Вы укладываете свою проблематику в словарь книги перемен (все эти «правда», «стойкость» и «брод через великую реку» и составляют, собственно, исторический интерес Книги Перемен, поскольку описывают картину мира современного ей китайца). После якорения вашей жизненной ситуации в этих терминах, после чего применяете к терминам правило, их связывающее — собственно, текст, соответствующий гексаграмме. Таким образом вы понимаете, что именно для вас будет «благоприятно». Это, разумеется, аналогия.

Та же самая аналогия стоит за принципом магического подобия, главным для сказок, мифов, и современного фэнтези. В деревенской хорошего урожая добивались установкой на поле огромного деревянного члена, а для победы над врагом использовали куклу вуду — символический образ врага, к которому применялись символические же манипуляции, которые, как ожидалось, должны были как-то воздействовать на прототип. Гомеопатия, кстати, это тот же признак магического подобия, но уже «онаученный».

После того, как решение принято, нужно убедить окружающих в его правильности. Все описанные способы требуют очень глубокого вовлечения аудитории: она должна доверять тем же авторитетам, что и вы, должна якорить элементы в гадательной книге схожим образом, и в достаточно уродливой кукле вуду, которую вы сделаете, нужно еще ухитриться распознать образ врага. Поэтому мыслителю нужно погрузить аудиторию в свой мир эмоционально, приплетя достаточно количество богов, героев, рецептов из священной книги и прочих символов. Мало просто найти аналогию, нужно еще и хорошо ее представить — и, естественно, это представление тоже интернализируется в вашей голове, которая оказывается населенной всеми этими богами, героями и отсылками. В результате, познание, когда дело доходит до коммуникации, превращается в литературу — рассказывание убедительных сказок, погружающих слушателей в тот же мир, где находитесь вы. А картина мира — это созданные до вас литературные произведения.

Философия

После мифа традиционно идет философия, так что перейдем к ней. Вообще, когда я это слово употребляю, что в чате, что во время работы в вузе с коллегами, на меня всегда смотрели с презрением и неодобрением: зачем, мол, вообще говорить о философии, это же не серьезно, это «какая-то философия».

Я не разделяю этого презрения: как я уже говорил в Trust the science, философия — это все еще лучшее, что мы можем использовать, если проблема не берется научными методами. Подозреваю, что в основном презрение возникает из университетского курса по философии: странного человека в пыльном костюме, монотонно бубнящего что-то про бытие, небытие и «основной вопрос философии» — что же именно изучает философия. Но нужно понимать, что философия, как и наука — многозначный термин, обозначающий и процесс получения нового знания, и результат. В университетах в основном изучают результат: что тот или иной философ в ту или иную историческую эпоху думал на ту или иную тему — из чего мир устроен, что первично, бытие или материя, и так далее. На самом же деле, важным в философии являются не результаты: они устарели на 99%, большая часть из них — попросту неправильная. Важным является тот мыслительный процесс, который люди использовали, чтобы к этим результатам прийти. Этот процесс, собственно, и есть философская рациональность.

В чем она заключается? Она сводится к логике, которая, если вдуматься, очень похожа на гадание: реальность укладывается в некоторые категории (например, общности и индивидуального элемента), категории связываются законами (силлогизмами Аристотеля), после чего делается вывод. В случае с силлогизмом о смертности Сократа, у нас есть закон «если частное X принадлежит общему А, и всякое частное из A принадлежит общему B, то X принадлежит общему B», то мы замечаем, что X — это Сократ, A — люди, B — смертные, и приходим к выводу, что ничего хорошего Сократа не ждет. Разница с гаданием в том, что законы теперь — не случайные гексаграммы, они однозначные и общие для всех.

Тем не менее, нужно понимать, что такая укладка реальности в категории, ровно как и автоматизация принятия результата логического рассуждения — это не какой-то естественный процесс, это трудная работа, которой нужно учиться, прилагая усилия. На моем курсе «Научное мышление» силлогизмы шли сразу после «развлекательной» лекции о рациональности до Нового Времени, и вот на первых же задачах, сводившихся в основном к укладке ситуаций в силлогизмы, массово отваливались люди, потому что задачи были «сложными». Есть очень хороший анекдот, который я часто вспоминаю, где некоего не очень образованного человека спросили: «Если в каждом немецком городе есть верблюд, а Кёльн — это немецкий город, то есть ли в Кёльне верблюд?», на что тот ответил: «Я не знаю, я никогда не был в Кёльне». Поэтому не нужно недооценивать усилие, которое над собой пришлось сделать предсказателям древности, чтобы переходить от наглядных примеров к абстрактным категориям, как в логике, так и в предсказаниях (я думаю, что наркотические вещества, входившие в их рацион, берутся именно оттуда: «расширение сознания» позволяло видеть в вопросе о битве или посевной «брод через великую реку»).

Логика это процесс десакрализовала и нормализовала. Более того, она нормализовала право человека на собственное суждение — не на повторение действий великих, не на передачу знаний от духов к людям, а именно на собственное рассуждение. Логика образует новую знаковую систему, новый язык, на котором осуществляется мышление.

Кроме того, логика снизила необходимость в литературной интерпретации результата: риторика все еще важна (и наряду с логикой и грамматикой входит в тривиум), но приплетать к логическому рассуждению богов и героев становится менее важным. Поэтому меняется и коммуникация. В аналогии, как я говорил, очень важно вовлечь человека в свой фантастический мир, с духами и богами, и убедить его смотреть на этот мир также, как и вы. Здесь нужны рапорт и эмпатия. Если же вовлечь не получается, неизбежен конфликт — аргументация основывается на эмоциях, и в случае их несовпадения дискуссия заканчивается, и начинается кулачный бой.

В логической коммуникации изначально существует фреймворк категорий и правил является более-менее общим для всех участников, а процедура укладки мира в эти категории привычна, больше не требуется эмоционального усилия для применения рациональности. Естественно, это появилось не сразу — были, например, софисты, обожающие искать дыры в системе, как с тем же знаменитым «рогатым софизмом» — тем не менее, их все-таки не вырезали, несмотря на несомненное негодование, которое софисты вызывали. Эмоций становилось меньше, и теперь становится безопасным спорить по существу, вести философскую дискуссию, не соглашаться друг с другом, приводить разумные контраргументы, не доводя дело до поножовщины. Постепенно разумное общество худо-бедно договорилось об общем фреймворке.

И за счет этого снижения эмоций логика получает возможность быть антагонистичной, не приводя к массовому кровопролитию. Метод Сократа — он весь о противостоянии, о том, как правильно задавать вопросы, чтобы загнать человека в угол. Доказательство «от противного» сводится к интернализации воображаемого противника и борьбы с ним. Это изначально антиэмпатичные стратегии, это не увлечение человека в свой мир, это насилие и принуждение. Нормализация антагонистической коммуникации — важный элемент философии.

И, наконец, как выглядит философская картина мира? Лучшим примером здесь является геометрия. Есть абстрактные категории: прямая, треугольник, четырехугольник — всего этого не существует в природе, это, в общем и целом, те же мифологические сущности, что и дриады. Ни одна реальная прямая на самом деле — не прямая, если мы на нее как следует посмотрим, мы увидим, что она очень даже кривая, но, тем не менее, мы огрубляем реальность до этих категорий. Туда же входят допустимые операции над категориями, а также законы — аксиомы и теоремы.

Такая картина мира позволяет, кстати, эффективно практиковать магию. Если мы возьмем примерно четырехугольное поле, представим его как символический четырехугольник, придумаем процедуру его деления на три равные части, и повторим процедуру на реальном поле (тут нам пригодится практика все алгоритмы делать циркулем и линейкой без делений, которые в полевых условиях прекрасно заменяются веревками) — то и поле будет поделено натрое поровну. Идеологические отличия от магии вуду минимальны — но работает гораздо лучше. Здесь очень повезло, что геометрия устойчива: небольшие погрешности при огрублении приводят к небольшим погрешностям в результате, которых никто не замечает.

Античность. Прогресс

Связанная с философией и логикой эпоха античности дала множество других элементов прогресса: технологии, империя, огромные города с доселе невиданным уровнем жизни. Возникает вопрос о связи между всем этим великолепием прогресса и философией.

Эту связь я опишу метафорой. Человечество стоит перед горой, и откуда-то знает, что на вершине этой горы — абсолютное счастье. Это счастье мы хорошо себе представляем: это дружелюбный мир, в котором всегда приятно и никогда не неприятно. К сожалению, гора затянута дымкой тумана, под которой никаких троп наверх не видно, более того, мы даже не очень хорошо понимаем, какой эта гора высоты и где именно у нее вершина.

Гора — это реальность. Дымка — недостатки нашего языка, мешающие создать точное представление о реальности.

В языке мифа можно было описать только те элементы реальности, для которых удалось подыскать похожий по смыслу миф или запись в сборнике рецептов. Расширение этой книги происходило эволюционно, то есть — очень медленно: если даже какая-нибудь стоящая идея пришла вам в голову, ее сначала нужно сто раз опробовать, чтобы она стала традицией. Логика позволила совершить качественный скачок, осознать больше элементов реальности. С целого уровня горы исчезла дымка — и человечество ломанулось наверх, обживаться, картографировать местность и наслаждаться близостью к счастью. Я фантазирую, что вот это внезапное осознание новой территории породило великое воодушевление людей, небывалую энергию, которую они и употребили на построение технологий и империи.

Я не случайно здесь употребляю слово «фантазирую». Дело в том, что как там что было в реальности — по большому счету неважно. История — это, в сегодняшнем мире, средство ведения идеологической войны. Леваки используют свою, весьма извращенную, версию истории для продвижения левакцой политики, и вследствие этой политики рациональность потихоньку погибает. Поэтому сейчас, я считаю, рационально не выяснять скурпулезно, что там было в античности на самом деле, а создавать точно такую же, неполную и извращенную, версию истории — но в другом нарративе, чтобы бить ей леваков. Свидетельств того, что какое-то воодушевление и оптимизм был, можно накопать сколько угодно, так что оружие это прочное; а вот дотошное измерение того, было ли там больше оптимизма или пессимизма, лучше оставить профессиональным историкам, которым это по какой-то причине интересно.

Так вот, сделав эту оговорку, хочется перейти к вопросу — что во всем этом прогрессе первично. На него есть множество конкурирующих ответов. Кто-то говорит, что первична экономика: новая рабовладельческая модель хозяйствования дала возможность избранным людям меньше работать в полях и больше заниматься технологиями и философией. Но была бы у них такая возможность, если бы в технологию и философию никто не верил? Кто-то говорит, что первичны личности: гении, создавшие отдельные изобретения, внедрившие технологии. Но преуспели ли они, если бы были вынуждены работать в полях?

Мне представляется, что важно здесь в равной степени все эти элементы, а самое важное — нарратив, связывающий элементы в единый цикл обратной связи. Нарратив, который делает возможным для личности, владеющей логикой, сделать изобретение, принести его людям и получить для себя признание, а не сожжение за колдовство. Который приводит к тому, что время, свободное от работы в полях, тратят на философию, а не на изучение сотен приемов тантрического секса для ублажения правителей. Общественный нарратив оптимизма, открытости новому, исследованию мира — он запускает самоподдерживающий цикл развития. О подобных циклах, только негативных, разрушающих, я писал в «Комментариях к прогулкам по Темной Стороне». Здесь же мы можем углядеть позитивный цикл, ведущий к прогрессу.

Новый язык логики, новая рациональность философии, новая антагонистическая коммуникация, может быть, не являются непосредственной причиной этого цикла — но их однозначно можно рассматривать как индикатор его наличия.

В этом смысле на вопрос о том, первичны экономика или личности я отвечаю: первична культура, которая эти факторы связывает друг с другом, как и с многими другими.

Витгеншейновский разрыв

Теперь я хочу внимательнее присмотреться к той дымке, что скрывает вершину горы. Зазор между тем, что человечеству хочется познать, и что оно объективно может выразить в знаковой системе, я называю «Витгенштейновским разрывом» — сам Витгенштейн такого понтия не придумывал, но высказывал идею о том, что язык и мир образуют «зеркальную пару», точно отражая друг друга. На практике же, это соответствие — далеко не полное, и некоторые элементы реальности попросту невыразимы в принятом языке.

Со временем философы это почувствовали. Вот если бы успех геометров был повторим в других науках, и в античности удалось бы весь мир запихать такие категории, аксиомы и теоремы — проблем бы не было. Попытки были, из разряда придумывания законов вида «чтобы тело двигалось, его нужно толкать». Весь земной опыт говорит нам о том, что это очень разумно, но, если принять это как аксиому, начинается какая-то ерунда. Кто толкает Солнце и Луну? И здесь начинается всякая нефилософская магия, вроде деления тел на «земные и небесные», или интерпретации богов как «двигателей», которые как раз нужные толчки и осуществляют. Как мы сейчас знаем, физика попросту слишком сложна для подобного описания: многовековые попытки построить аксиоматическую физику так до сих пор успеха и не принесли.

Философия была обречена. Ее язык имел неустранимое ограничение. Сейчас мы очень хорошо осведомлены о нем: по сути, это ограничение стало центральными дебатами всего Нового Времени — когда философская традиция вернулась в Европу. Тогда философия была, по сути, переоткрыта, и мыслители типа Декарта вернулись к античному способу мышления — и оказалось, что в общем и целом они толкут воду в ступе, и ничего из этого особо не получается (кроме математики, она Декарту, как и античным философам, удавалась). Понадобились британские эмпиристы, которые в принципе вышли из этого античного метода «я сижу, созерцаю и думаю логично» и поняли необходимость эксперимента, включения в свои воззрения реальности. Более того, они поняли, что не все выводится дедуктивно, что нужна индукция, что нужно включать опыт в картину мира и в метод познания. Опять же, тогда это было очень неочевидно, задним числом все умные: это только теперь мы знаем, что они правы, что аксиоматическую теорию физики и тем более других наук построить безумно сложно, и что дедукция в целом стерильна и не дает новых знаний. Но при взгляде на геометрию это, как минимум, неочевидно, потому что очень нетривиальные факты следуют из довольно простых аксиом, и непонятно, почему бы физике не вести себя так же. В античности некоторые философы, тот же Аристотель, тоже догадывался до необходимости индуктивных наблюдений — но тогда эта идея не получила должного внимания, в немалой степени, думаю, потому, что очень малое количество наблюдений описываются конструкцией «Все X есть Y», а с исключениями логика работать не научилась до сих пор.

Так или иначе, в античности не удалось перейти на следующую ступень, от философии к науке. Может быть, из-за языка — с алгеброй в античности было не очень, а именно она, как оказалась, необходима для науки, греки же так и не смогли до конца отлепиться от геометрии. Может быть, из-за экономики — рабов было в избытке, и строить паровые машины было не нужно. Может быть, из-за чего-то еще, но человечество, с воодушевлением взбиравшееся в гору, снова уткнулось в дымку — теперь она располагалась повыше, но, как выяснилось, никуда не исчезла.

И здесь происходит то, что я назову «сменой фокуса» цивилизации.

Религия

У части античных философов, в частности, натурфилософов, взор устремлен вовне, в реальный мир. Эти люди пытаются понять мир и изменить его так, чтобы в нем стало комфортно. Но даже в античности было и другое направление, сконцентрированное на человеке: как человеку изменить себя, чтобы ему было комфортно — этим занимались Эпикур и стоики, например. В тот момент, когда реальность оказалась описанной, у внутреннего фокуса не осталось конкурентов: описывать-то все еще хочется, и создан целый класс людей, профессионально занимающийся описаниями. Здесь опять же можно вспомнить о Витгенштейне, который как раз предостерегал от этого — «о чем невозможно говорить, о том следует молчать» — но как же тут промолчишь!

Движение «как изменить себя, чтобы стало комфортно» быстро трансформировалось в «как изменить человека, чтобы ему казалось комфортным что угодно» — и окончательно оформилось в религии.

Что есть в такой модели религия? Для ее создания взяли миф — то, что хорошо работало и до, и во время философии. К Ветхому Завету — сборнику иудейских мифов — добавили умопомрачительную историю о том, как кое-кого повесили, после чего он воскрес и вознесся на небо — нужно понимать, что в те времена такое было не то что новостью, в греческих мифах были истории и покруче. Инновацией стало то, что эти мифы обработали логическими и риторическими приемами, чем вывели их на новый уровень. Миф всегда давал рецепты о том, как правильно жить, но в соединении с логикой и риторикой, изначальной целью которых была убедительность — его сила многократно возросла. Теперь у «простого человека» не было ни малейшей возможности усомниться — все его потенциальные возражения были уже предугананны, отработаны и занесены вместе с ответами в философские трактаты. Конечно, сами философы могли бы легко обнаружить в этих трактатах дыры — но с ними разобрались старыми-добрыми репрессиями, сожгли за колдовство, разорвали на куски, в общем, все тогда было принято.

По сути, религия стала первым описанным случаем наложения гипса. Загипсовали миф: к сказкам о рае, аде и высшем существе (в которые античное общество постепенно переставало верить, такое движение, например, было у Аристотеля, предполагавшего, что Зевс — это не бородатый дед, а «перводвигатель», или Анаксимандра, считавшего, что солнце — не колесница, а шар раскаленного металла) добавили новых убедительных философских декораций.

И здесь очень важно зафиксировать эту смену фокуса: с внешнего мира — на внутренний, с поиска лучшего способа описания реальности — на лучший способ манипулирования другими. Витгенштейн, кстати, именно такой путь проделал сам: его довоенный трактат — о «зеркальных парах», а послевоенный — уже о языковых играх, о языке как средстве манипуляций.

Мне кажется, что эта двойственность в целом присуща нам как виду, потому что наш интеллект эволюционно сформировался как решатель двух проблем: во-первых как правильно вести себя с сотоварищами по стае, чтобы пробиться выше в иерархии — кого почесать, с кем поделиться, кого побить; и, во-вторых, как бросить камень в хищника или добычу. В качестве хохмы, хочу привести цитату из Пелевина, ДПП(НН): «говоря о читателях и писателях, мы ни в коем случае не должны забывать о других важных элементах творческого четырехугольника, а именно, чесателях и питателях».

Соответственно, обе эти части в нас по-прежнему присутствуют: я не буду строить почти что оккультные аналогии с двумя полушариями, мне достаточно того, что оба компонента явно представлены в культуре и, собственно, именно они определяют внутренний и внешний фокус, о котором идет речь: именно к нему сводится переход от прогресса античности к деградации средневековья и христианства.

Ничто

Важный ракурс этой проблемы — ее связь с Ничто. Этот термин есть, например, у Харари, где он говорит, что важной характеристикой человека как вида, его эволюционным преимуществом является умение мыслить о том, что прямо сейчас в мире нет. У животных мышление устроено проще: перед ним лежит банан, оно его видит, обоняет, и решает схватить и съесть. Это рациональность животного. Но человек способен вообразить банан, которого прямо сейчас нет — например, оберегая пальму, на которой этот банан когда-нибудь вырастет. Он заботится не о банане, а об идее банана — Ничто, которое по сути существует только в его фантазии. Харари приводит множество примеров того, как Ничто в различных воплощениях стало основой современной цивилизации.

Ничто — разное в разные исторические периоды. Тролли, дриады, боги и прочее вымышленное население планеты, которое сидит за каждым камнем, в каждой реке, на каждом облаке — это Ничто, которому мы приписываем какие-то намерения и функции, и пытаемся в этой системе строить свое поведение. Ничто в философии — это атомы Демокрита и аксиомы Евклида. Это чистая фантазия. Даже если вам кажется, что это в какой-то степени «более реально» — ничто из этого не наблюдаемо в реальном мире, это искусственные концепции. В религии Ничто — это Бог, рай, ангелы, Второе пришествие и все прочее.

Кажется, однако, что есть некоторая разница между Ничто в философии и Ничто в религии и мифе.

Я с этим согласен — Ничто бывает разное. Часть Ничто берет начало из абдукции или индукции. Напомню, что абдукция — это способ мышления, когда по наблюдаемым результатам мы предполагаем существование в реальности причины этого результата. Наблюдая за поведением тел и веществ, мы можем набрести на мысль, что такое поведение можно было бы наблюдать, если тела состояли из мельчайших частиц — и мы предполагаем, что такие частицы и вправду существуют в реальности. Наблюдая странное поведение магнитных опилок, рассыпанных на столе, под которым находится магнит, мы заключаем, что такое поведение может наблюдаться, если бы существовало магнитное поле с определенными свойствами — и предполагаем, что такая сущность, «магнитное поле», существует. При этом и атомы, и магнитное поле остаются идеей, а не непосредственно наблюдаемой реальностью: непосредственно мы видим лишь поведение опилок.

То же самое, только еще проще, с индукцией, там рассуждение достигается по сути на языковом уровне: наблюдая нескольких индивидуальных уток, каждая из которых плавает, мы строим предложение «утки плавают», тем самым вводя общность уток, для которых, как считается, характерны некие коллективные действия: крякать, плавать, нестись и так далее. Однако, «утка вообще», разумеется, является точно таким же Ничто.

И абдукция, и индукция — это естественные особенности человеческого мышления. Более того, мы знаем, что индукция — это некая очень базовая способность, потому что нейронные сети тоже демонстрируют таланты в области индукции. С абдукцией у них похуже, но какие-то следы разглядеть можно: сверточные сети для распознавания изображений состоят из слоев, и, как считается, эти слои представляют собой концепты — в начальных слоях, они соответствуют «углам», «границам», «пятнам ровного цвета» и так далее, а что представляют концепты в последующих слоях, мы попросту не можем осознать. Вероятно, нечто подобное происходит и в сетях для NLP, но до понимания этих концептов, насколько я знаю, ML-исследователи пока не добрались. Таким образом, можно заключить, что индукция и абдукция — это в целом естественная способность широкого класса вычислителей, к которым принадлежит и человеческий мозг.

Однако, есть и другие естественные особенности нашего мышления. Например, очеловечивание. Чуть ли ни все владельцы домашних животных постоянно очеловечивают своих питомцев, у них собаки и грустят, и любят, и скучают, и знают и понимают, и чего только не делают — и описание всех этих эмоций больше похоже на эмоции самого человека, поставленного в ситуацию собаки. Происходит вложение человеческого мышления в голову собаки, которого там, конечно, нет — конечно, у собаки есть довольно сложный автомат принятия решения, на инстинктах и приобретенных навыках, но того, что вкладывают туда люди — нет и близко. То же самое люди делают с природными явлениями: небо у них хмурится, а течение реки — спокойное. В последние десятилетия очеловечивают технику — гамма внутренних переживаний компьютеров и автомобилей, если верить простолюдинам, превосходит даже собачью.

Такое очеловечивание — это, собственно, базис для мифа. Очеловеченные элементы реальности — реки, дожди, небо, животные — начинают вступать друг с другом в сложные человеческие отношения. Соответственно, именно поэтому аналогия является основным методом рассуждения в мифе — потому что весь мир аналогичен человеку просто по построению.

Другая совершенно естественная особенность человеческого мышления — выделение родительской фигуры, вера в ее непогрешимость и всезнание, принятие ее права одаривать и наказывать. Это тоже характерно не только для людей, но и для млекопитающих, и даже для птиц — знаменитый «синдром утенка». От человека утенок отличается только тем, что слепо следует инстинктам и не может построить сложное, философски проработанное Ничто, вытекающее из этой своей особенности. А человеку удалось — Бог, и вся выросшая из этого понятия религия, является, разумеется, выражением именно этой особенности мозга.

Индукция и абдукция основаны на наблюдении за реальностью, в то время как очеловечивание и родительская фигура — на социуме: очеловечивание произрастает из эмпатии, «склеивающей» человеческое общество, а родительская фигура делает эволюционно-возможным обучение через эмпатию (потому что ребенок сначала повторяет, а потом уже осознает, для первого нужно доверие, для второго — эмпатия). В этом смысле индукция и абдукция происходят из мозга питателей, а очеловечивание и родительская фигура — из мозга чесателей. Заметка на полях: возможно ли, что как рациональность является основной, базовой идеей питательства, так эмпатия — базовой идеей чесательства?

Последняя ремарка: я полностью согласен с Харари в том, умение оперировать с Ничто — это важная часть человеческого мышления, которая позволила создать замечательную цивилизацию, которой мы сейчас так наслаждаемся. И действительно, умение работать с Ничто полезно, каким бы это ничто ни было, просто потому, что эту человеческую способность развивает — в этом смысле средневековые университеты, которые, в общем-то, целиком занимались исследованием суеверий, мифов и глупости, все равно были полезны, потому что они развивали способность думать о Ничто, и поэтому именно в университетах в итоге вызрела наука. Но все-таки, особенности Ничто, о котором принято размышлять в текущую эпоху, определяет особенности этой эпохи: восходящей эпохе с внешним фокусом, как в античности, или же в эпохе деградации с внутренним фокусом, как в религии.