Trust the science
Trust the science! С помощью этого лозунга в последние 10 лет мейнстрим научился убеждать кого угодно в чем угодно. В Германии закрывают современные угольные электростанции и начинают топить сушеными кустами из Намибии — это климатическая наука. В США биологические мужчины, называющие себя женщинами, уничтожают женский спорт, ставя невозможные для женщин рекорды — это гендерные науки. Наука-эпидемиология превратила все западные страны в гигантский дом престарелых. В России этот аргумент пока распространен лишь в элитарных кругах, и в принципе, их желание сменить путинский ГУЛАГ на отапливаемый намибийскими кустами дом престарелых с медбратьями, переодетыми в медсестер, понять можно. Другое дело, что этот дом престарелых скорее всего возникнет в слегка переоборудованном ГУЛАГовском бараке, потому что все эти «научные» меры еще нигде не привели к росту уровня жизни — но не суть.
Многим людям происходящее не нравится. Но как противостоять аргументам «trust the science», «наука доказала» и «эксперты говорят делать так»? Как при этом не выглядеть дикарем и троглодитом? Устраивайтесь поудобнее, я расскажу вам о том, как выйти из этой ложной дилеммы, как послать любителей «trust the science» на три буквы, при этом оставаясь абсолютно рациональным человеком.
Историческая справка
Наука Нового Времени
Давайте для начала поймем, как получилось, что этот лозунг работает. За 19–20 века в общественном сознании хорошо отложилось, что наука способна сделать наш мир более комфортным местом для жизни. И это чистая правда — если вы с этим не согласны, если вам кажется, что в хижинах и на ослах было удобнее, что вместо науки нужно молиться, поститься и не слушать радио Радонеж (потому что без науки никакого радио бы не было), то дальше можно не читать. Это именно троглодитизм.
Проблема не в том, что наука в целом «не очень» и была такой всегда, а в том, что она изменилась, и то, что мы называем наукой сейчас, не было бы названо так учеными 19–20-х веков. Наука в прошлом давала концептуальное понимание мира. И я считаю, что это очень важное качество, потому что именно из него следует та эффективность, с которой люди трансформировали мир в Новое Время. Например, если взять биологию и вопрос «почему мы болеем», то на него был получен ясный ответ: мы болеем потому, что наше тело заселяется микроорганизмами. Как выздороветь? Надо эти микроорганизмы убить. Как убить? Отравить чем-то, что нам самим вредит мало. Сравните это с «дисбалансом жидкостей» Гиппократа: теория мутная, измерить дисбаланс невозможно, что делать — толком неясно, новых выводов из нее не вывести. То же самое касается механики: физики смогли создать связную картину движения, например, небесных тел, и в конечном итоге не только научиться предсказывать, допустим, солнечные затмения, но и сделать массу других интересных следствий, вплоть до космических скоростей и самой идеи, что некоторое небесное тело можно покинуть. В Птолемеевской физике такой идеи быть не могло, потому что миры земной и небесный отличались по своей природе; в частности, на Земле естественным состоянием был покой, тогда как на небе — движение по эпициклам. Возможность перехода из одной реальности в другую была как минимум сомнительна и загадочна.
То есть в основе практических улучшений в науке прошлого, как правило, лежала некая понятная концепция, картина мира, точная, описываемая простыми законами, формулами, из которых можно было делать многочисленные практические следствия. Но почему законы простые, а концепция — понятная?
Мой ответ на этот вопрос — невероятное везение. Человеческий мозг был эволюционно сформирован совершенно не для этого, а для улучшения своего положения в иерархии стаи и для того, чтобы бросать камень и попадать в цель. Весь наш язык, счет, математика и формулы сформированы этим мозгом. У другого мозга могла бы быть совершенно другая арифметика. Более того, даже у того же самого мозга иногда получается другая арифметика, «один, два, много», как у племени пирахан! В такой арифметике законы механики (и вообще вся наука Нового Времени) не выражались бы. Если бы мозг человека не вмещал в себя больше, чем «один, два, много», то эти концепции понятными бы не были. Если бы мы не были способны удерживать в памяти длинные цепочки рассуждений, не было бы никакой науки, были бы сборники рецептов без малейших попыток их осмысления. Если бы мы были неспособны к письменности, культура была бы, скорее всего, полностью стихотворной и уж точно без всяких формул.
И надо оценить, насколько это большое везение, что мозг, порожденный почесыванием самок и киданием камней, оказался на все это способен — случайно, потому что никакого биологического отбора в этом направлении не шло! Просто так получилось, что есть существующий по каким-то своим законам мир, есть мозг, сформировавшийся по сути случайным образом путем тасовки ДНК, и оказалось, что законы мироздания в этот мозг поместились. И это само по себе чудо, витгенштейновское чудо.
Есть и второе чудо, и давайте присмотримся к наукам повнимательнее, чтобы его обнаружить. Например, химия — она дала очень стройную концепцию строения вещества. Есть атомы, есть валентность, атомы соединяются друг с другом по неким законам и порождают все многообразие веществ — это прекрасно. Но вот с поведением веществ дела обстоят хуже. Да, для каких-то отдельных свойств тоже есть хорошие концепции — есть кислоты, есть основания, они взаимодействуют друг с другом и образуют соль и воду. Но вот, например, какого цвета будет эта соль? Тут дела идут, надо сказать, прескверно. Это очень сложная теория, до какой-то степени цвет раствора соли можно предсказать, но это не то, чему можно было бы научиться в школе. Цвет кристаллической формы соединения, насколько я знаю, предсказать попросту невозможно.
Или, например, физика. Когда у нас есть два тела в космосе, траектории их движения прекрасно описываются законами Кеплера и выражаются в элементарных функциях — это, кстати, тоже языковой термин: есть некоторые функции, которые мы понимаем, осознаем, умеем вычислять и интуитивно чувствуем, и, когда результат состоит из таких функций, мы считаем его хорошим. Но когда тела три — все становится очень, очень плохо. Известный на сегодняшний день полином, пригодный для астрономического предсказания, содержит 10 в восьмимиллионной степени членов! У нас даже для такого числа слова нет, куда уж нам столько членов в полиноме. Эта задача вне нашего понимания.
Конечно, остается открытым вопрос, может ли вообще существовать мозг, способный осознать такое решение. Вы, конечно, скажете: «ну нет, глупости, не может». А я отвечу, что вообще-то есть физический процесс, вычисляющий систему трех тел — сама система трех тел. Утверждать, что возможны только два таких процесса — сама система и наш персональный компьютер — это идиотизм, это не вопрос устройства реальности, а вопрос устройства нашей головы, потому что ПК со времен Алана Тьюринга просто-напросто имитирует работу человека, вычисляющего на листе бумаги. Да, мы придумали множество разных подходов к вычислению — алгорифмы Маркова, машины Минского, лямбда-исчисления, и да, все они оказались эквивалентны — но нет, это не означает, что в природе больше ничего не может существовать. Это означает лишь, что человеческий мозг не придумал ничего, что не копировало бы его самого. Что, если вдуматься, неудивительно.
То есть мы осознаем физику и химию не до конца, но — второе чудо! — этого было достаточно, чтобы закрыть базовые вопросы Нового Времени. Для того, чтобы жить в тепле, свете, сытости и сравнительной безопасности оказалось не нужным решать задачу трех тел или предсказывать цвет соли по элементам. А то, что было нужно — стрелять из пушки, изготавливать химические соединения — удалось силами того мозга, который у человека был. И удалось даже немного больше, удалось ответить на некоторые эмоционально важные вопросы: откуда мы взялись, находимся ли мы в центре мироздания, и как вообще этот мир устроен.
Проблемы Новейшего времени
Итак, есть наши познавательные способности (мозг, сформированный этим мозгом язык), есть наши запросы для эмоционального и бытового комфорта, есть законы мироздания, которые позволяют эти запросы удовлетворить — и удивительная магия того, чтобы мозга оказалось достаточно для познания этих законов, и даже чуть больше, хватило еще ресурса для всяких космосов.
Но дальше начался двадцатый век, и оказалось, что новое технологическое общество сформировало новые вопросы, которых раньше не было. Центральным вопросом двадцатого века стал «как бы сделать так, чтобы вооруженные пулеметами и хлором двуногие обезьяны не переубивали друг друга?» — и этот вопрос, по сути, до сих пор не решен. Хуже того, к нему добавились другие: как совместить человеческий комфорт и экологию, как защитить хорошо связанное, скученно живущее общество от инфекций. И оказалось, что здесь наука ничем помочь не может.
Это лучше всего заметно по коронавирусу, по маскам, например. Сначала они были излишни, затем — вредны, после этого — жестом вежливости, далее последовала настоятельная рекомендация и, наконец, законное требование. Сначала это были тряпичные маски, затем оказалось, что они не помогают (и, следовательно, мы тут все несколько месяцев попадали в ужасную опасность, просто зайдя в супермаркет), так что нужные хирургические маски, затем оказалось, что и они не помогают, нужны FFP2 маски, а еще лучше — две маски, одна на другой (!), после чего было наконец установлено, что вообще-то вирус распространяется в аэрозолях и FFP2 маски помогают так себе. Сравнение кривых заболеваемости в США между штатами с и без требований масок показало, что маски не дали сколько-нибудь заметного результата. Примерно та же картина наблюдается с локдаунами в целом.
И здесь прекрасно виден впечатляющий контраст между «наукой» эпидемиологией, которая за год не сделала вообще, кажется, ни одного правильного утверждения, и наукой иммунологией, которая за тот же год произвела с десяток работающих вакцин, причем прототипы этих вакцин были готовы в течение месяцев, а то и недель, а все остальное время врачи пытались убедить общество в том, что вакцины безопасны. Кроме того, иммунология концептуальна: есть вирус, есть белок на его поверхности, этот белок может быть уничтожен такими-то иммунными клетками… Понять основные принципы работы этих новейших м-РНК-вакцин способен даже способный школьник. Понять то, откуда берутся прогнозы эпидемиологических цифр и как именно та или иная мера, в той или иной степени принятая населением, должна эти цифры изменить, не могу даже я. Собственно, в этом месте и возникает призыв «Trust the science». Не «study», а «trust».
На самом деле, такие неудовлетворительные успехи эпидемиологии понятны. Проблема эпидемиологии просто находится в другом масштабе по сравнению с нормальными науками. Когда объектов мало и они простые, сферические и в вакууме — тут концептуальный научный ответ еще возможно получить. Но если нам нужно предсказать поведение человека и как он будет взаимодействовать с другими, и как это взаимодействие зависит от всех факторов среды, и на длительных промежутках времени… Тут наука выключается. В некоторых отдельных случаях может опять повезти: могло бы быть так, что мозг, несмотря на то, что состоит из миллиардов нейронов, в целом ведет себя предсказуемо, или что каждый мозг непредсказуем, но общество предсказуемо, или что общество непредсказуемо, но хотя бы его динамика предсказуема. Такое бывало, например, история Средних Веков в общем и целом укладывалось в концепцию Мальтуса — несмотря на то, что какие-то королевства возвышались, а другие — разваливались, на долгих промежутках времени все было понятно: голод или эпидемия — мор — мало населения, много ресурсов — бурный рост — голод или эпидемия.
Но сейчас уже нет — и с коронавирусом, и с климатом, и с общественным устройством. Не повезло. Третьего чуда не случилось. Не все же время должно везти.
В результате образовался зазор между тем, что хочется (и, может быть, даже необходимо для выживания), и тем, что наука может. Образовалась недостача. Начинается коррозия науки. На самом деле этот процесс начался довольно давно — новых концепций становилось все меньше, падала воспроизводимость исследований, просто все это было не так заметно из-за обилия «британских ученых», интенсивно исследующих «эффекты от увеличения компонента X в сплаве Y на 0.01%». Появление коронавируса проявило эти проблемы, потому что результаты, во-первых, потребовались быстро, а во-вторых, обладали гигантским «плечом» применения со влиянием на экономику и социум.
Критическое исследование эпохи коронавируса (лучше бы, конечно, чтобы оно состоялось в формате суда) нам еще много интересного расскажет про науку. Недавно в Германии мы, например, выяснили, что министр внутренних дел Зеехофер во время первого локдауна настаивал на написании как можно более драматического отчета, чтобы обосновать как можно более жесткие меры. Канцлер Меркель осуществляла фильтрацию ученых: в немецкой науке довольно быстро образовалась секта NoCovid, которая настаивала, что единственное приемлемое решение — это полное уничтожение вируса; так вот Меркель приглашала для консультаций только ученых из этой группы. Власть также затыкала несогласных, кнутом и пряником: например, мужа одного из самых громких оппонентов локдаунов, Штреека, трудоустроили в Минздрав, после чего градус критики почему-то снизился.
Была ли власть источником этого запроса? Тоже не факт, потому что медиа и активисты начали эту компанию еще раньше. Газеты всей Европы обрушились на шведского эпидемиолога Тегнелла, который отказался вводить локдауны. Хорошо организованные concerned citizens периодически устраивают в твиттере флешмобы “SterbenMitStreeck” (умираем со Штрееком) — каково ему это читать? У активистов, усиленных социальными сетями, тоже сформировался запрос на полную победу над вирусом — несмотря на то, что, по всей видимости, этот вирус останется с нами навсегда, как и грипп. Но они не хотят этого слышать, они хотят изгнать буку из-под кровати и ищут, кто им это скажет, кэнселя тех, кто говорит обратное. Всевозможные звезды музыки и кино это тоже понимают и амплифицируют голос публики, потому что иначе уже их закэнселят. Это тоже периодически случается, когда какая-нибудь звезда не выдерживает, говорит, что локдаун похож на фашизм, и исчезает из медиа. Недавно был очередной всплеск звездного бунта, #allesdichtmachen, где в сатиричной и ироничной форме подавалась коронавирусная политика; так вот, участникам акции приходили письма с угрозами убийством, причем не только их, но и их детей! Те же тренды сформировались и в потеплистском дискурсе, и во всяких BLM- и транс- вопросах.
Политический мейнстрим последние 10–15 лет совершает весьма странные действия, которые бьют по карманам и по голове людям. Беженцы, закрытие атомных станций в Германии, траты миллиардов на медицину и голод в третьих странах, дурацкие войны… Власть, медиа, звезды постепенно теряют общественное доверие, это все опросы показывали последние 10 лет. Наука все еще обладала запасом этого доверия — и его решено было монетизировать.
И, собственно, основной пафос этого текста состоит в том, что, возможно, разумным людям следует пересмотреть это доверие.
Потому что где есть спрос, там обязательно будет предложение. Ученые — тоже люди, и люди разные, всегда есть те, кому тесно в лаборатории. Хочется известности, власти, возможности распространять свои политические убеждения (они ведь часто убеждены, что являются носителями разума, и реально чувствуют необходимость обучить этих недалеких крестьян, наконец, премудростям!). Тот, кто писал первый отчет об опасности ковида для Германии, был историком, большим почитателем Мао Цзедуна. Одна из членов SAGE, ярая сторонница локдаунов в Великобритании — член коммунистической партии Великобритании (можно только гадать, какую бездну означает в Великобритании, где лейбористская партия уже довольно-таки коммунистическая). Эпидемиологи в США среди других медицинских специальностей существенно сильнее тяготеют к демократической партии, и, конечно, им не терпелось убрать уже наконец этого отвратительного Трампа.
Но даже и без этого, есть множество людей, которые настолько убеждены в своих результатах, что не считают нужным их проверять, критически анализировать и валидировать. Это сплошь и рядом встречается, повсюду, в IT тоже — ты вот уже сделал новую фичу, она такая классная, красивая, ты с командой душу в нее вложил, KPI и повышения от нее зависят — ну какой на фиг A/B тест?! А уж в условиях, когда в опасности жизни или само будущее человечества… Нет, тут не остается места для сомнений.
Когда Поппер говорил, что ученый должен опровергать тезис, он не просто так это говорил! Он бы не говорил этого, если бы это было нечто элементарное. Напротив, это неочевидно, это именно то, чего делать совершенно не хочется!
Соответственно, под влиянием внешнего воздействия эта трещина углубилась и наука раскололась на «science» и «the science».
Далее я покажу механизмы, которые обеспечили этот раскол, но пока хочу просто без обсуждения закинуть еще и такую гипотезу. В чат скинули вот этот текст: https://medium.com/hyperbolea/trump-n-caste-258b894f99a2 — он описывает касты, в некотором смысле культурные области, в которых живут различные люди. И в тексте сказано, что хотя многие профессии определяют касту вполне однозначно, некоторые никак не могут определиться, куда же все-таки они относятся. Одна из таких профессий — исследователь, и, вероятно, раскол прошел именно по кастовой культуре.
Коррозия науки: уязвимости
В науке существовало несколько уже открытых уязвимостей, которые, собственно, и были задействованы. Я хочу поговорить о них подробнее, поскольку они, как мне кажется, очень хорошо очерчивают границу вышеупомянутого разлома.
Метод и Институт
Первая такая уязвимость — это отвязка научного метода от научного института. В русском языке со словом «наука» вообще происходит интересное: например, Википедия (корректно) определяет науку как «область человеческой деятельности, направленная на выработку и систематизацию объективных знаний о действительности». Однако, если мы посмотрим на конкретное словоупотребление, мы увидим, что оно не согласуется с этим определением. «Наука доказала», «верь в науку» — если в эти предложения мы подставим «область человеческой деятельности», получится бессмыслица. Область деятельности не может доказывать, в нее нельзя верить. Это словоупотребление относится не к науке как области деятельности, а к науке как социальному институту, по сути — группе людей. «Группа людей доказала», «верь в группу людей» — звучит гораздо осмысленней.
Такое смешение есть во многих языках, и оно отражает глубокое непонимание простолюдинами сути науки. Они думают, что наука ценна потому, что ее делают специальные люди в специальных учреждениях. На самом же деле, ценность науки определяется не тем, кто ее делает, а тем, как ее делают. Научным методом. До поры до времени, пока социальный институт выполнял свою функцию поддержания научного метода в своих рядах, это смешение не представляло проблемы. Потом все изменилось.
Это изменение особенно хорошо заметно со всевозможными gender studies. Это не наука (в противном случае это бы называлось gender science): в них нет эксперимента, нет фальсифицируемости. Задумайтесь, например, как в принципе можно опровергнуть утверждение вида «патриархия мешает девушкам добиваться успехов в IT». Для эксперимента, здесь нужно построить какой-то достаточно большой социум, где нет патриархии. Но если патриархия — часть нашего общества, как этого добиться? Сделать отдельную фем-деревню? Но даже в этом случае, если произойдет неудача, можно всегда сказать: это потому, что культура — книжки, кино — патриархальны. То есть этот экспериментальный социум нужно еще обеспечить литературой и кинопродукцией. Если опять не получится, то можно сказать: это потому, что языки программирования сами по себе патриархальны; и нужно будет еще одно, новое, параллельное IT создавать. И не исключено, что не только IT, но и компьютер, и вычислительную модель, и здесь уже будут принципиальные сложности, потому что вообще-то все известные модели либо эквивалентны патриархальной машине Тьюринга, либо слабее ее. Здесь придется уже создавать новую математику, которая сможет как-то обойти это ограничение — в общем, работы тут на несколько столетий.
Таким образом, провести эксперимент, опровергающий утверждение о патриархальности IT, невозможно, следовательно, утверждение не научно. И собственно практически все утверждения в gender studies — именно такие. Это — философия, а не наука. И я это не в уничижительном смысле говорю: философия — это действительно не наука, философия — это философия. В философии была масса ошибочных и откровенно вредных направлений, и это совершенно нормально. Именно поэтому философия не имеет и не может иметь того авторитета, который имеет наука. «Верь в науку» звучит в какой-то степени осмысленно. «Верь в философию» — абсурдно, потому что, простите, в какую именно, в Гегеля или в Шопенгауэра?
Но внешние атрибуты совпадают: дипломы, статус профессора, кафедра в университете. Так незаметно наука лишается авторитета, происходящего от метода, и теперь, по сути, эксплуатирует авторитет дипломов, статусов и кафедр.
Но есть ли у всего этого какой-то авторитет? Может быть, и есть, но это точно не авторитет науки. Ньютон, Галилей, Вольта — они не работали в современном институте науки. Если бы Ньютону платили за количество опубликованных статей или за количество ссылок на эти статьи — не факт, что он бы стал отцом физики. Собственно, чем больше вводили всех этих практик — тем больше появлялось всевозможной лженауки, и неясно, нет ли здесь причинно-следственной связи. Кроме того, большинство элементов современного научного института — дипломы, защиты, университеты — существовали и в Средневековье, и никакого прогресса, кроме как в болтологии, не породили. Поэтому доверия научному институту самому по себе, без связи с научным методом, быть не может.
Сложные модели
Модели, порожденные наукой прошлого, довольно просты. У вас есть какое-то количество величин, весьма ограниченное количество элементарных операций. Замена одной величины на другую дает существенное изменение значений, плюс есть ограничение размерности — и в результате пространство поиска формулы, описывающей данные, довольно ограничено (и, кстати, этот поиск может быть автоматизирован, см. symbolic regression). Когда оказывается, что в это пространство вписывается очередной физический закон, да еще с таким изяществом, как «E=mc2» или другие физические законы, мы интуитивно этому закону верим. Собственно, вера — отголосок того самого витгенштейновского чуда о совпадения наших речевых конструкций и реальности. Когда чудо действительно происходит — оно вызывает эмоциональный катарсис.
В тех науках, которые «trust the science», подобных законов нет. Если там вообще есть какие-то законы в математическом виде (в gender studies нет и их) — то это, как правило, огромные статистические модели. К счастью, я, как data scientist, очень хорошо именно в этих моделях разбираюсь, и именно поэтому у меня к ним примерно ноль доверия.
Что такое статистическая модель? Это тысячи, десятки тысяч чисел, которые умножаются друг на друга и дают результат, отдаленно похожий на правду. Если в физике какой-нибудь закон сохранения масс будет давать вам точность, зависящую только от метода измерения, то статистическая модель вне зависимости от метода измерения дает точность, скажем, 80% — и это считается хорошим результатом!
И это принципиально другая ситуация. Физический закон настолько точен, что даже одно наблюдение, ему противоречащее, уничтожает его. Конечно, есть всякие социальные факторы, всякие хитрости по Тобиасу Куну, которые позволяют оттягивать конец, до поры до времени списывая результаты на погрешности методики или нечистоплотность отдельных лиц, но это социальный эффект — в нормальной науке, если ученый с полной уверенностью провел эксперимент, опровергающий закон сохранения импульса, он уничтожает закон сохранения импульса. По крайней мере для себя.
Со статмоделью это не работает. Если у вас есть модель с точностью 80%, вы провели 100 экспериментов, и в 20 она не сработала — это абсолютно нормально! Более того, и 30 тоже абсолютно нормально, модель-то вероятностная. В результате включаются всякие статистические критерии и доверительные интервалы, и вы, получив уже 35 ошибок из 100, говорите — не, это перебор, с 95% вероятностью у модели ошибка — от 26% до 44% (обратите внимание, какая точность!), но не 20%. А может и 20%, просто вам не повезло, и это не 95%, а оставшиеся 5%. Если хотите этот момент уточнить, то можно увеличить доверительную вероятность до 99%, но тогда и интервал расширится, и 20% уже в него пройдет. Опять же в физике, когда начинается статистика (она возникает во всяких ускорителях и квантмехе из-за стохастической природы микромира) — там таких вольностей нет и близко, там приняты совершенно драконовские доверительные вероятности, которые ни одна из «новых наук» не выдержала бы даже близко.
Все становится еще хуже при предсказании будущего. Анализ временных рядов вообще от гадания на кофейной гуще отличается лишь названием — кто пробовал, тот знает. Это неудивительно, потому что статистические модели обучаются на тех данных и закономерностях, которые есть прямо сейчас. Но эти закономерности, в отличие от физики, меняются очень сильно. Провели неожиданную маркетинговую кампанию, привлекли слой клиентов, которых раньше не было, с новым поведением — и пожалуйста, поведение среднего клиента поменялось. Точно так же любое предсказание климатических изменений — это прорицание. Никто не знает, как климат и планета будет реагировать на эту новую, прежде не встречавшуюся ситуацию резкого увеличения CO₂ в атмосфере. Может быть, растает тундра, и там деревья вырастут? Может быть, у имеющихся деревьев от такого избытка пищи изменится метаболизм, и они, фигурально выражаясь, «разжиреют» — тем самым удалив избыток из атмосферы? Может, из мерзлоты выйдет метан, и все станет ужасно? А может, метан разложится в атмосфере за 10 лет, и будет не так уж и ужасно? А может это вообще все неважно, потому что главное — реакция океана, а про него мы знаем не так уж и много? А может, придумают уловитель углекислого газа из атмосферы? Масса факторов, но у нас нет ни понимания, ни прецедентов для того, чтобы их учесть. И эксперимент не провести.
В результате попперовский критерий фальсифицируемости сильно страдает. Поппер обосновывал критерий фальсифицируемости именно тем, что в научной дискуссии достаточно одного контрпримера для того, чтобы разрушить теорию, поэтому-то и уделял столько внимания фальсифицируемости. Как мы видим, социальный институт науки адаптировался к этому раздражителю, к этой тревоге относительно того, что научная теория может развалиться, и стал делать теории, разваливать которые невероятно сложно.
В итоге фальсифицируемость из «0–1»-критерия превратилась в континуум. Какие-то вещи точно фальсифицируемы, типа закона сохранения масс. Какие-то точно не фальсифицируемы, типа патриархата в IT. Но появляется и растет серая зона гипотез, которые в общем-то фальсифицируемы, но количество и стоимость экспериментов, необходимых для их надежного отвержения, слишком велики. И это проблема, потому что в такой среде предлагать гипотезы становится намного проще, чем их опровергать. А должно-то быть наоборот! Поппер, опять же, обращал внимание, что создание гипотез — это вненаучный процесс, он не покрывается гносеологическими критериями, там все подходит, хоть прорицание, хоть вещества. Научный процесс начинается при выбраковке гипотез. Нарушая баланс между созданием гипотез и их опровержением, мы раздуваем в науке именно ту часть, которая научной не является. Или, говоря по-простому: один дурак столько понабредит, что сто докторов наук не разберут.
Здесь нужен, на мой взгляд, какой-то новый критерий. Вместо фальсифицируемости как вопроса «да или нет», нужна адаптация критерия к условиям этого дисбаланса. Возможно, это должно быть как-то связано с ценой: усилия, потраченные на опровержение гипотезы, должны находиться в какой-то связи с потенциальными выгодами от этой гипотезы.
Пока же этого не наблюдается. Как пример здесь годится коронавирусный профессор Фергюссон из Великобритании: он предсказал полмиллиона умерших в Великобритании, он предсказал 40 000 умерших в Швеции за два месяца без локдауна — в результате в Швеции было через два месяца что-то около 3000. В нормальной науке профессор был бы выгнан за такой конфуз ссаными тряпками. В современной же его выгнали только тогда, когда он нарушил локдаун, который сам же потребовал ввести. И более того, этот профессор кислых щей делал предсказания апокалипсиса уже четырежды в истории: о птичьем и свином гриппах, о коровьем бешенстве и об энтеровирусном вазикулярном стоматите. Не сбылось ни одно — но почему-то его продолжают слушать. Более того, когда после нескольких месяцев лихорадочного причесывания он-таки дерзнул опубликовать свою модель, то оказалось, что это огромный ком дурно написанного кода, наполненный константами вида «доля людей, проживающих в городе и пользующихся отелями в нем же». Это я по памяти написал, там, возможно, что-то другое было, но точно какое-то неизмеримый и сложный параметр, однозначно указывающий на метод работы этого кода — байесовская сеть, та самая сложная статмодель. Разные запуски этой программы давали совершенно разные результаты с гигантской дисперсией, буквально от 80 до 8 тысяч трупов, изменения параметров могли домножить результат еще на 10.
Простите, но все это ни хрена не наука. Ньютон и Эйнштейн за такую науку выгнали бы Фергюссона из университета ссаными тряпками.
Еще тут можно такую связь заметить: если язык, на котором выражена гипотеза, сложен и размыт — ее и проверить сложнее. И это не случайно. Если легко придумать эксперимент, потенциально опровергающий теорию, если этот эксперимент локален и прост — это значит, что теория затрагивает очень многое в этом мире, настолько многое, что и искать специально не нужно. Физические законы — это такие жирные, яркие штрихи на картине. Очень заметны, и если где-то он кривой — это хорошо видно. И этими линиями в новое время портрет нашей реальности был нарисован довольно-таки хорошо, но все же неполно, много чего оставалось непокрытым. И эти области мы пытаемся закрыть чуть заметными мазками акварели — полупрозрачными, без четких границ. И естественно, что мы это делаем, потому что лучше знать хоть что-то, чем вообще ничего. Но онтологический статус этих акварельных облачков явно должен отличаться от хорошо проверенных, четких физических законов.
Второй проблемой статистических моделей является их полная, абсолютная неинтерпретируемость. Ни одно живое существо не в состоянии объяснить, почему решающий лес или нейронная сеть приходит к тому или иному выводу. Некоторым исключением здесь может считаться логистическая регрессия, но только с рядом ограничений: параметров не слишком много, параметры не коррелируют между собой (иначе непонятно, где причина, а где — следствие), параметры не подвергаются корневым преобразованиям (иначе смысл моментально теряется). Но логистическая регрессия обладает на порядок худшей предсказательной способностью.
Тут на самом деле возникает очень интересная взаимосвязь, которую я дополнительно проиллюстрирую вот каким примером. У нас как-то был запрос на исследование: какие основные параметры определяют возвращение к нам пользователя. Мы сделали это исследование и добились, допустим, 75% точности — это не так уж и плохо. Ответ от Head of Data был такой: «Нам не это нужно. Нам нужны простые группы, чтобы их таргетировать маркетингом. Вот, посмотрите, что я написал за пять минут вместо всей этой вашей премудрости» (Head of Data был человеком своеобразным и из-за своей своеобразности проработал недолго).
Нам было явлено одно (!) решающее дерево с глубиной 3 (!), которое было понятно — лучше покупают, допустим, пожилые мужчины, потратившие больше 500 евро в первый раз. Собственно, это все в компании знали и без исследования, но точность такого предсказания была очень мала, около 55%. Но вот дальше руководитель сказал: «надо также, только лучше». Чтоб, значит, все было понятно — но точность выше. И тут мне пришлось привести (примерно) нижеследующий аргумент: либо интерпретируемость, либо качество. Почему? Потому что мир — и даже наш маркетинг! — устроен слишком сложно, и любое доступное человеку объяснение будет объяснять его плохо. И нужно выбрать: либо мы хорошо предсказываем, но не понимаем, как; либо мы понимаем, но не предсказываем.
Это, разумеется, не теорема. Это просто опыт, который, в общем-то, имеет любой data scientist. Это, кстати, то, чего не понимают, например, бэкэндеры — им часто кажется, что вообще-то они бы смогли традиционно запрограммировать, скажем, распознавание рукописного текста, просто это долго и трудно, поэтому они зовут data scientist-ов, чтобы сэкономить себе время. Но, дорогие мои бэкэндеры, ситуация выглядит совершенно по-другому: не способны вы это запрограммировать. Никто не способен, хотя многие пытались. Потому что это вне нашего понимания. Очень небольшая часть мозга оказывается в состоянии с легкостью решить задачу, которую весь мозг в целом осознать и запрограммировать не в состоянии! Это еще один повод задуматься об ограничениях, которые выставляет наш язык и наша логика, кстати.
Отсутствие интерпретируемости влечет еще и отсутствие контроля. Если «I=V/R», то совершенно очевидно, как увеличить ток — либо уменьшить сопротивление, либо увеличить напряжение, и по-другому никак. Если же I связано с V и R нейронной сетью, то хрен ты ток увеличишь, не говоря уж о том, чтобы сделать это оптимальным образом. Потому что задача управления всегда на порядок сложнее задачи вывода. Очень легко посчитать значение выражения при данном неизвестном, но математически невозможно понять, при каком неизвестном оно равно нулю. Здесь у математики очень скромные успехи: по существу, мы умеем работать только с линейными выражениями. Только с умножением и сложением, причем только в поле действительных чисел, потому что в целочисленной математике даже сложение и умножение может породить нерешаемые или трудно-решаемые проблемы! И тут тоже — клик! — работает счетчик примеров того, насколько хороша теория удивительного витгенштейновсного везения.
Мы умеем решать системы линейных уравнений и даже системы линейных дифференциальных уравнений, но каждый раз, когда задача становится нелинейной, стройное здание математики рушится и начинается мучительный анализ частных случаев, который больше напоминает средневековую ботанику: эдакий гербарий из особых семейств уравнений, про которые выяснилось, что их решить все-таки можно.
Остается открытым вопрос, нахрена вообще нужно предсказание без контроля. Вообще-то, по гамбургскому счету, наука Нового Времени изменила нашу жизнь не правильными предсказаниями и не самим фактом осознания фундаментальных законов, а решением технологических проблем. И этот вопрос тоже нужно задавать современным «ученым» — ну хорошо, вы что-то там предсказываете, но что со всем этим делать? И если ваш ответ «я не знаю» — то зачем вы вообще нужны?
Моральные вопросы
Неразрешимость вопроса «что делать?» методами современной науки приводит к самому отвратительному, на мой взгляд, пути деградации науки — ее слиянии с моралью.
Утверждение вида «вы должны делать X» — ненаучно. Научные утверждения строятся не на конструкции «вы должны» (это религиозные утверждения), а на конструкции «если — то». То есть применительно к, скажем, глобальному потеплению, максимум информации, который будет научным, будет звучать как-то так: «если все будет как сейчас, то с 80% вероятностью через 100 лет 90% человечества погибнет».
После этого возникает множество вопросов. 80% вероятности — это много или можно рискнуть? 90% человечества — это какие именно 90%, и если ли мне до них дело? Учитывая, что это все будет через 100 лет, и столько я не проживу — почему меня это должно волновать? И все это вопросы не науки, а этики. Если я говорю, что мне наплевать на то, что будет через 100 лет, поэтому я буду есть мясо и летать на самолете в отпуск раз в месяц — это может сделать меня аморальным человеком в ваших глазах (что абсолютно меня не волнует), но никак не антинаучным.
То же самое с коронавирусом. Наука не может говорить, что «страна должна уйти в локдаун». Научные данные сводятся к тому, что «если страна не уйдет в локдауны, то умрет примерно 0.3% населения, в основном — очень старые или очень жирные». Правда ли необходимо их спасать? Может быть, ими можно пожертвовать? Правда ли триаж в больницах так ужасен, и нужно всеми силами его предотвращать? Может быть, если человек до 80 дожил, то этого уже достаточно и реанимировать его не обязательно? Наука никак не может ответить на эти вопросы. Конечно, теоретически можно себе вообразить научное исследование, которое бы показало, что общество, позволяющее восьмидесятилетним умирать от респираторных инфекций, обречено на коллапс через какую-то цепочку следствий — но на практике такого исследования, во-первых, нет, а во-вторых, его результаты были бы скорее обратными. Собственно, пример Флориды, переживающей экономический бум именно благодаря тому, что они не стали вводить зимние локдауны, это подтверждает.
Поэтому еще раз, научное знание — это связка «если — то». «Ты должен» — это этический принцип. Обилие научных знаний и владение научным методом не дает никаких преимуществ при обсуждении этических принципов. Тут необходимо просто с разворота давать в зубы тем «ученым», которые пытаются продавливать свои этические ценности, прикрываясь тем, что «они ученые». Никакие они не ученые.
Особенно кошмарный оборот дело принимает, когда моральные принципы не просто смешиваются с наукой, но и начинают доминировать — когда научные исследования банятся из-за этических принципов. Это уже давно было в gender studies, когда по сути любое исследование, из которого следовало что угодно кроме абсолютного равенства мужчин и женщин, маркировалось как сексистское. Это же проявилось в коронакризисе: когда исследовательский коллектив находит аргументы в пользу, например, неработоспособности локдаунов — в ответ лояльные правительству исследователи поднимают в СМИ волну паники «он хочет нас всех убить». В итоге, попытка, особенно успешная, опровергнуть отдельные постулаты «науки», становится в научном поле невозможной, она будет отметена не по существу, а из моральных соображений. Здесь, разумеется, мы видим еще один пример отрыва социального института науки от собственно научной деятельности: те моральные принципы, который институт заложил в свою основу, делают его деятельность какой угодно, только не научной.
Единство науки
Еще одна проблема Trust the science — представление науки как какой-то единой сущности. Это вздор. Сложность нашего мира настолько велика, что научно удалось описать только какие-то его области, маленькие и друг с другом не связанные. Как вообще можно говорить про общую «науку», если нет даже общей механики, их как минимум три: для сверхтяжелых объектов, для сверхлегких и для обычных, причем только эту последнюю мы как-то осознаем, две других наполнены парадоксами, открытыми проблемами и зубодробительной математикой. Физика всего, объединяющая Теорию Относительности и квантмех — это пока находится в области недостижимых мечтаний. Я слышал от коллег байку — не знаю, правда это или нет — что основная причина недостижимости лежит в математике, нет моделей и инструментов просто для построения такой науки. То есть проблема опять же языковая — с познанием здесь не повезло, но повезло, что это познание — не так уж и нужно.
Что уж тут говорить о мировых проблемах. Да, может быть, эпидемиологи согласны с тем, что карантины нужны — и то не все, но, готов допустить, что большинство. Но вот мой знакомый психиатр говорит, что его отделение с самого начала кризиса просто завалено (вот где настоящее переполнение!) — депрессивными, суицидниками и наркоманами. Вы вдумайтесь в это, государство пытает людей до той степени, что они сходят с ума, пытаясь сбежать из этого мира! Мой знакомый воспитатель детского сада говорил, что после первого закрытия детских садов, которое три месяца продлилось, дети разучились есть ложкой, ходить на горшок, а некоторые — говорить. Экономисты, социологи, врачи общей практики и конституционные юристы тоже выражают самые различные точки зрения.
И еще раз, это совершенно нормальная практика — нет никакой науки, которая могла бы балансировать выводы разных областей знания между собой. Мы не знаем, скольким людям дозволительно покончить жизнь самоубийством, чтобы уравновесить одного хрипящего, задыхающегося старика. Более того, даже в отдельной области знания часто нет единства, есть разные научные школы, конкурирующие между собой и имеющие весьма разные взгляды на проблему.
Такое состояние науки — это объективная реальность, и тут интересно, как общество ее учитывает. Больное левацкое общество, сейчас склонное к фашизации — при которой многоголосье нежелательно, и самим признаком которой является появление всевозможных сущностей со словом «Единый» в названии, сейчас балансирует между «whoever shouts the loudest gets the most attention» и селекцией допущенных к микрофону. Но есть ли какой-то правильный путь?
На мой взгляд, он есть, и это — философия. Собственно, в 19–20-х веках, на мой взгляд, общество сильно поторопилось с выбрасыванием философии в мусорку. Тогда считалось, что философия больше не нужна, потому что мир полностью объяснит наука. И это даже сработало в 19 веке, когда речь шла о вопросах голода, холода и базовой безопасности, тут философия действительно не пригодилась — но вопросы Новейшего времени, как я уже сказал, открыли новые проблемные рубежи, с которыми наука не справляется. И я считаю, что здесь есть очень хороший потенциал для новой, современной философии, которая должна дать какие-то предварительные ориентиры, приблизительные ответы на эти вопросы. И это даже уже происходит, мы видели это на примере gender studies.
Но здесь, еще раз, необходимо понимать, что философия принципиально не может быть «единой». «Единая философия» — это признак тоталитарного государства, это Оруэлл в кристаллически-чистом виде, и, собственно, именно это неудобство левые пытаются обойти, называя свою философию «наукой». Разные люди будут давать разные философские ответы на вопросы вида «дозволительно ли старикам за 80 умирать от респираторных инфекций» или «разумно ли загонять население в нищету из-за угрозы события, которое случится через 100 лет и на другой территории», будут по-разному их аргументировать, писать книги, собирать единомышленников, основывать партии, выигрывать выборы — и, соответственно, разные города, регионы, страны будут развиваться по разным философским нарративам, какие-то будут более, какие-то менее успешными, и в результате мысль будет двигаться вперед естественным путем.
Разумеется, большего кошмара леваку даже вообразить трудно. И европейский левак воспроизводит СССР, уничтожая и игнорируя все идеи, которые противоречат новому «марксизму-ленинизму».
Что в России?
Как я уже говорил во введении, вышеперечисленные темы в основном характерны для США и Европы, а к России относятся лишь опосредованно, вследствие, я полагаю, множества причин. Это и то, что наука была какой угодно, только не престижной, в течение 1990–2008-х годах до появления нанопрезидента и его нанопрограммы; и то, что успехи российской науки в плане улучшения мира оставляют желать много лучшего; и, наконец, то, что власти незачем прибегать к убеждению научным аргументом, пока есть ОМОНовский сапог и Соловьев с Киселевым. Поэтому деградацию науки можно наблюдать только в среде весьма образованных людей. В Европе, еще раз, это не так — абсолютно кто угодно, продавец, официант, рабочий могут быть поражены климатическим или коронабезумием и с пеной у рта орать про «the science».
С другой стороны, в среде образованных людей процессы разложения научного мышления идут полным ходом. У советской интеллигенции они в основном развиваются в направлении, которое я уже описал в matmex.zip, направлении науки старых пердунов под домино, которую иногда разводят слабые умом доктора наук и профессора в курилках. Она составлена из оборонных сверхсекретных технологий (которые фантазируются как находящиеся на умопомрачительном уровне), плана Даллеса, эзотерики, магии и Силы Земли. Собственно, провластные эксперты у Соловьева иногда к такой аргументации прибегают. Это в общем и целом напоминает то, что происходит на Западе, но отдаленно, потому что уж слишком давно потеряло всякую связь с наукой.
С другой стороны, в России есть демшиза, основной отличительной особенностью которой всегда было копирование Запада во всем, даже в тех вещах, что копировать не нужно. Тут можно просто на Медузу посмотреть, это великолепный флюгер, у них повестка моментально адаптируется из европейских изданий и инжектятся в мозг образованным людям, читающим Медузу в знак протеста против Путина. То же самое делает часть Эха Москвы, и на самом деле в последние год-два то же стала делать команда Навального.
И это страшно, на самом деле, потому что в итоге в России формируется фронт борьбы между двумя социализмами — гальванизированным путинским совком и новым, молодым, «научным», задорным европейским эко-социализмом. Тут нужно понимать, что в обоих не будет свободы слова и собраний, не будет предпринимательства, не будет богатства и изобилия — здесь можно просто посмотреть на опыт той же Германии, где разгоняют водометами митинги против карантинов, где кэнселят за неудачные высказывания относительно климата, короны и гендеров, где банкротят целые секторы производств CO₂-налогом, где самое дорогое в мире электричество и одни из самых высоких в мире налогов. Всем россиянам нужно очень хорошо понимать, что западный экосоц — это не про рост уровня жизни, а про то, как спустить в унитаз построенное предыдущими поколениями. В России же разницей станет только то, куда именно будут направлены украденные у россиян деньги — на путинские дворцы или же на минимизацию углеродного следа, строительство ветряков, благоденствие хрюшек на фермах и прочее. И это я еще не рассматриваю ту совершенно очевидную возможность, что в реальности экосоц в условиях России приведет только к строительству новых дворцов для экосоц-воинов.
Собственно именно поэтому для меня лично стало таким огромным шоком, когда Волков, которого можно назвать, вероятно, вторым лицом в команде Навального, начал топить за карантины в прошлом году. Раньше Прекрасная Россия Будущего у меня ассоциировалась прежде всего со свободной страной, где человек может свободно заниматься бизнесом, развивать технологии, верить во все, что ему вздумается, проводить свободное время, как захочет, и так далее. И моя претензия к Путину была в основном в обилии ментов, бюрократов и казаков, которые всему этому мешают. Но в изложении Волкова ПРБ все больше приобретает черты экосоциалистического концлагеря, где производства нет во имя Святого Климата, все сидят по домам ради борьбы с Ужасной Пандемией, а свобода суждений заменена Trust The Science. После этого шока было еще интервью с Гуриевым (https://www.youtube.com/watch?v=2Ts5AtdCccM) — совершенно жуткое по содержанию и перспективам, они там по всей повестке прошлись, по климату, по «фейк-ньюз» (под которым понимают исключительно новости с правой повесткой, и никогда — с левой), по самому термину «леваки», которым Волкова начали называть, и ему это не понравилось… «Нам так нравилось смотреть на успехи Польши, потому что было понятно, что из России не построить Канаду в разумные сроки, только Польшу — а теперь в Польше посмотрите какой кошмар, практически путинщина и авторитаризм»… С таким подходом, конечно, никакой Польши не построить, потому что Польша — это, как и вся постсоветская Европа, прежде всего про отрицание авторитарных империй с центром хоть в Москве, хоть в Брюсселе, и тоталитарных идеологий, держащихся на пропаганде — хоть прелестей коммунизма, хоть BLM.
Я не знаю, зачем команде Навального это все понадобилось, то ли они и вправду в этот экосоц уверовали, то ли это такой хитрый план обеспечения международной поддержки Навальному, которая ему, безусловно, сейчас очень нужна — не знаю. Но выглядит это жутко. Я даже думал написать некий спич на тему того, что свободно мыслящим людям в России нужно бы уже начинать grassroot-давление на оторвавшихся от реальности Волкова и его команду с целью прекратить экосоц-истерику, но, пока я этот текст писал, Путин уже успел всех запретить, разогнать и объявить экстремистами, и настолько радикально, что, честно говоря, я не думаю, что у ФБК есть шанс восстановиться.
Собственно, возможно, и не так уж и велика потеря, потому что в последнее время ФБК, опять же в полном резонансе с западным мейнстримом, ускоренными темпами превращался просто в телепередачу, те акции, которые они устраивали в последнее время — это чистой воды телеперформансы. Выйдем во дворы и посветим фонариками! Зарегистрируемся на сайте и увидим, как нас много! Это мне очень сильно напоминает такой фильм, Party Monster, об американской клубной сцене и движении Club Kids. Фильм сделан хорошо, есть еще довольно посредственная книга, и, кстати, они годятся и для описания современной европейской клубной сцены, ничего не поменялось с того времени, разве что наркотики новые появились. Так вот, там главный герой устраивал всякие безумные вечеринки: в грузовике, в полной темноте, в макдональдсе… У Нехты, рупора белорусских протестов, было почти также: женский марш! Марш в метро! Марш в троллейбусах! Закончилось все сливом протеста. ФБК этот путь тоже прошел ускоренными темпами.
Так или иначе, сейчас, после крушения ФБК, хочется посоветовать свободно-мыслящим людям уже другое: прекращайте смотреть на евромейнстрим как на светоч разума, он уже как минимум 10 лет как таковым не является.
Те идеи, ценности, практики, которые были на Западе 20, 30, 40 лет назад — это действительно то, что позволяло странам вылезти из тоталитарного дерьма, поднять уровень жизни и культуру: это произошло в Чехии, Польше, в балтийских странах и в целом в Восточной Европе, а до того и в других странах Европы, восстанавливающихся после фашизма. И поэтому да, апелляция к тем ценностям — экспериментально осмысленна для России, страны, которая тоже до сих пор находится в диктаторской разрухе. Но те ценности не имеют ничего общего с современными. Нигде еще не удалось построить на вот этой новой гендерно-климатическо-коронной науке процветающего общества, удался только невиданных масштабов экономический кризис, деиндустриализация, гетто и уличные бунты. Только безумец или злодей будет желать такого России, которая и так благоустроенностью не блещет.
Что делать?
Мне бы хотелось высказать еще несколько мыслей о том, какие еще пути есть у свободно-мыслящего человека в этих новых условиях, кроме как переформатирования своего мозга под мейнстрим.
Личное
Первый комментарий касается личного уровня. Разумные люди потому и разумны, что варятся в культуре разума, и принятие научных истин — неотъемлемая часть такой культуры. У нас в голове нет сценариев для множества современных ситуаций, их неоткуда взять, потому что таких ситуаций не возникало раньше. «В учебнике написано, что X, я смотрю по сторонам и вижу не-Х» — вот что делать? Ну понятно что, смотреть надо внимательнее, и увидишь Х! Умные же люди учебник писали. «Ученые говорят, что мне нужно Y, а я не хочу!». Тоже все понятно, ты дурак и дениалист, наука лучше знает, что делать. Вот такие сценарии у нас в основном в голове. Сценариев, когда ученый, в полном согласии со знаменитостями и правительством, несет очевидную и вредную чушь, у нас нет, я очень мало примеров могу вспомнить, и все они касаются какого-то очень мрачного тоталитаризма образца «1984», но там всегда виден этот тоталитаризм, там видна вот эта бряцающая сталь, сапоги кирзовые, они повсюду там, и культурная реакция идет именно на сапоги, а не на науку. Мне кажется, что ситуация, когда множество не злых, просто довольно наивных, людей, подлинно уверовали в некие моральные ориентиры и перековали науку на служение своим идеалам, без принуждения, без сапога — это вправду что-то новое.
Соответственно, эти сценарии в голове нужно учится строить, по модели деконструкции. Может ли быть так, что наука говорит одно, я делаю другое, но я не троглодит? Что наука называет что-то фактом, а мне это фактом не кажется? Эти вопросы я рекомендую в голове обыгрывать и сценарии строить.
Тут, кстати, уже создан богатый, хотя и несколько устаревший багаж мыслителей типа Фейерабенда, которые успешно научный институт деконструировали. Только вот большая часть их критики, типа «школьного образования как индоктринации по аналогии с образованием церковным» тогда была направлена чуть ли не против таблицы умножения и смотрелась комично. Но сейчас, когда леволиберальная индоктринация в школах Запада — это просто очевидный факт, Фейерабенд, вероятно, обретет новое, очень интересное прочтение. Сейчас очень многие вещи обрели второе дно, по крайней мере для меня, в том числе и «письма Мартину Алексеевичу» Сорокина. Изначально это было письмо деревенского хамла профессору со словами «ты не профессор, ты хуессор, не ученый, а обдрисный мудак» — и это в общем многое об авторе писем (лирическом герое, не Сорокине) говорило. Но сейчас, когда я представляю себе на месте Мартина Алексеевича какого-нибудь Фауччи, Фергюссона или Дростена, письмо начинает восприниматься несколько по-другому, и собственно это тоже к вопросу о деконструкции: можем ли мы представить, что письма Мартину Алексеевичу писал не поехавший кукухой прол, а, например, сходящий с ума в самоизоляции человек?
Естественно, можно основывать деконструкцию и не на имеющихся текстах, а просто на вольном полете сознания. Я дальше поделюсь результатами такой игры, вовсе не обязательно верными, кому-то они могут подойти, кто-то придумает свое — не суть. Важно начать.
Можно зайти со стороны убеждения, что познаваемость мира — не закон, не правило, а невероятно счастливое совпадение, которое случилось единожды и не обязано повторяться вновь. Я не утверждаю, что мир человеком непознаваем, я просто указываю, что нет никаких оснований считать, что он познаваем, эдакий «гносеологический агностицизм». Прямо сейчас он, я считаю, непознаваем, нельзя исключать, что мы изобретем какие-то новые методы, языки, вычислители — и тогда ситуация изменится, а может быть мы так и останемся блуждать в потемках — не суть. Важно, что вера в познаваемость мира — это именно вера. А вера не должна быть присуща рациональным людям.
Нам часто свойственно отношение к науке как к абсолютной истине, которая расскажет все о том, как устроен этот мир и наше общество, нужно просто еще немножко потерпеть. А к ученым — как к жрецам этой науки, каким-то таким возвышенным существам, которые смогли приблизиться к этому источнику разума. Но сейчас проступает пиар-измерение этих людей, и я начинаю все больше воспринимать их просто как наемных актеров. Примерно как в цирке. Жонглировать или глотать шпаги очень сложно! Мне рассказывали историю про подготовку шпагоглотателей в Индии, где это традиционное искусство, там очень все непросто, они там берут картофелину небольшую, привязывают к веревочке и туда-сюда по пищеводу водят, изо дня в день, пока не пропадет рвотный рефлекс. Куда уж там экзамену по матанализу в плане дискомфорта! Но зато потом, когда обучение пройдено, они могут претендовать на место в цирке. Также ученые — они сначала долго разрабатывают горло метафорическими картофелинами, чтобы говорить умными словами и связно, а потом их приглашают на роли в цирке несколько другого формата. И относиться к ним можно совершенно также, как к шпагоглотателям — экзотично, видно, что большая работа над собой проделана, но никаких реальных преимуществ в деле разума не дает. Собственно, в отношении речекряков на шоу Соловьева такие рассуждения очевидно применимы, и не ясно, почему бы не распространить на экосоц-науку.
Можно зайти с другой стороны, и признать, что в науке важна не близость к какой-то истине, которая, возможно, недостижима, а практическая польза. В конце концов, любим-то мы науку именно за это. Мало кто восхищен законами термодинамики, но всем нравятся кондиционеры, автомобили и горячее водоснабжение. Можно признать, что наука — это процедура, которая успешно решила некоторые задачи в прошлом и есть определенный оптимизм относительно схожих задач в будущем. И ценность науки именно в том, насколько она эти задачи решает. Если, допустим, какой-то научный институт перестал решать задачи, его нужно разогнать. Если эксперты отвлеклись от задач и вылезли на телевидение — уволить. Из храма наука должна быть низведена до R&D департамента, куда отдаются задачи, и по итогам успешного их выполнения выплачиваются премии.
Практическим следствием должно стать требование Defund the science. От веерных вложений во все, что угодно — к конкретным результатам, и не на налоговые деньги, а на деньги корпораций. Мне здесь часто говорят, что «если бы такой подход был раньше, то у нас бы никакой науки не было». Но, во-первых, раньше наука была несколько другой, мне кажется, я достаточно убедительно это продемонстрировал. Во-вторых, раньше вообще-то было гораздо больше R&D-подобного подхода, чем принято считать, ученые вообще либо зарабатывали на жизнь преподаванием, либо содержались меценатами — и должны были демонстрировать своим спонсорам, что их вложения не напрасны. В-третьих, раньше было гораздо больше низко висящих фруктов. Если посмотреть на плотность по-настоящему фундаментальных (таких как периодическая таблица, законы термодинамики, вакцины) открытий в 19-м веке, и в 20, и в 21, то видно, что в 19 они были намного плотнее при гораздо меньших вложениях. Предыдущие поколения ученых вытоптали поляну и оставили только те результаты, до которых добраться очень сложно. И уже непонятно, нужно ли.
Или можно посмотреть на это более психологически, с точки зрения личной ответственности. Очень многие люди, судя по всему, мечтают избавиться от этой ответственности (оно понятно, штука неприятная) и перекладывают ее на науку, дескать, «наука, реши за меня, как мне жить». Сейчас это выплыло на поверхность в ужасающих каких-то масштабах, при высказывании абсолютно любого мнения в твиттере обязательно набежит научный сойбой с вопросом «source?». Но проблема в том, что такого не будет. Нет такой науки, «как Пете Иванову оптимально прожить жизнь». Это пока науке неизвестно. Наука пока не в курсе дела. Лженаучные эксперды говорят, что знают, но они врут.
Эту науку каждому придется строить самому. И собирать ее придется из разных кусков. Какие-то из них могут быть взяты из науки, почему нет? Если аргументация авторов стороннего исследования кажется убедительной, то, конечно, глупо его игнорировать. Исследование говорит, что, допустим, есть 70% вероятности того, что что-то в какой-то нашей затее пойдет не так, мы прикидываем плюсы и минусы, говорим — нуок, да, 70% это много, не будем делать. Или наоборот, а, 70% кажется приемлемым, рискнем. И это важная смена роли: не наука говорит нам, что делать, а мы спрашиваем (если нам интересно!) и дальше поступаем сообразно своему решению. Мы — CEO своей жизни, наука — R&D отдел.
Мы можем быть не удовлетворены научными рекомендациями, и тогда «доисследуем» вопрос самостоятельно. Здесь я считал и считаю, что оптимальная стратегия действия — это научный метод, но не потому, что это в каком-то священном писании написано; не потому, что так делают некие «авторитеты», к которым мы тянемся, а просто вследствие эмпирически известного факта того, что научный метод позволяет находить знание быстрее. Но нужно понимать, что в нашей личной науке и инструменты будут своеобразными. Я тут, например, обсуждал с другом вопрос с BCAA для кача. Он говорит: дескать, одни исследования говорят, что помогают, а другие — что нет, и что делать? Я отвечаю: я буду пить и мне насрать на исследования. Почему? Потому что если BCAA не работает, а я их пью, то я потрачу, ну, 200 евро в год. Если же я их не пью, то у меня через год будет сомнение: а не были бы мои результаты существенно лучше, если бы я пил? И эмоциональный вред от этого сомнения я субъективно оцениваю больше, чем в 200 евро.
Научный это подход? Да. Совпадает ли он с тем, что можно найти в science? Нет, потому что принимает во внимание мои личные эмоции. Никто другой этого за меня не сделает, потому что мои эмоции для окружающих неизмеримы.
А еще можно просто расслабиться в каких-то областях и плыть по течению своих желаний. Почему нет, тоже вариант: выставить себе, например, бюджет импульсивных покупок и покупать шнягу вне зависимости от его научно и даже лично обоснованной потребности.
Тут хочется еще отметить, что работа CEO (тем более CEO собственной жизни) — ни разу не научная. В бизнесах, где я работал, был тренд на «показную научность» — типа, компания управляется не волевыми усилиями CEO и тимлидов, а на основании тщательно построенных A/B тестов. Делаем фичу, проводим тест, он со всей научностью показывает, что фича полезная, тогда мы ее оставляем, а если не показывает, то безжалостно выкидываем. И когда это делает Гугл или Амазон, это, наверное, даже оправданная стратегия.
Но вот когда так начинают делать компании поменьше, получается забавно. Дело в том, что потока клиентов, как правило, тупо не хватает, чтобы получить результат любого A/B теста со статистической значимостью. Я человек добросовестный и, разумеется, все результаты вычисляю именно так — я даже написал себе на пандасе небольшую, но очень полезную функцию отрисовки результатов, и в принципе не рисую графики средних, только доверительные интервалы. И в половине случаев от бизнеса я слышу нечто «ну, конечно, со значимостью не очень, но мы же видим, что вот этот столбик повыше, значит, результат есть». Причем эта именно та половина случаев, когда дела у фичи, продавливаемой менеджерами, идут лучше.
И я вот им говорю то же самое: вы определитесь, трусы или крестик. Либо вы хотите все делать по науке, и тогда соблаговолите уж как-нибудь принять отсутствие значимого результата и тот факт, что ваша деятельность по большей части — суета и тлен; либо говорите, что на науку вы посмотрите, но руководствоваться будете личными видениями, философией и ощущениями. И это тоже совершенно нормально. Не начинайте, главное, науке агрессивно противоречить: если тест показал, что фича вредная — снимите ее. Если же тест ничего не показал, то наука не в курсе дела, а значит, можно чем угодно руководствоваться.
Общественное
Если говорить о более глобальных тенденциях, то я осторожно надеюсь и в то же время немало тревожусь об антиэкспертной революции в достаточно обозримом будущем. Определенные ее проявления уже были: это и Брекзит, и победа Трампа в 2016 году, которые произошли вопреки всем доводам и аргументам науки и мейнстрима. В то время это порой даже мне казалось последними всполохами затухающего старого мира, который еще будет чуть-чуть тлеть, пока живы старики, и сойдет на нет, и весь первый мир утонет в левацком маразме. Сейчас мне кажется, что это, наоборот, были предвестники будущего пожара.
Казаться так мне начало из-за пандемии коронавируса, которая случилась очень некстати для левого движения. Раньше все проекты были очень долгоиграющими. Про мигрантов говорили — ну да, сейчас нужно немного потерпеть, но потом, когда они интегрируются в экономику, когда родят детей, уже полностью интегрированных в общество, вот эти дети налогами оплатят вашу пенсию. Про климат тоже понятно — нужно сейчас немного потерпеть, но зато в будущем не будет ужасной катастрофы.
С коронавирусом терпеть пришлось намного больше — и в экономике, и в личной жизни ограничения беспрецедентны и совершенно несопоставимы с теми, в общем-то, небольшими неудобствами, которые приносил экосоц раньше. Но главное, существенно ускорилась валидация предсказаний экспердов. И оказалось, что эти предсказания — очень херовые.
Оказалось, что эпидемия не такая уж и страшная — ну да, в России смертность увеличилась на 30% в 2020 году, да, много людей умерло, но это просто возврат к уровню 2000-х, это не трупы на улицах, это не что-то, что вызывает социальные потрясения. Оказалось, что карантины не так уж и работают — в ЕС, в США множество примеров того, как кривая заболеваемости в регионах с очень строгими и очень свободными методами совпадает. Оказалось, что экономические потери гораздо больше, чем прогнозировалось, что ПЦР-тесты — херовый способ диагностики, что эксперты за год не смогли понять, как все-таки вирус передается и как это предотвратить, и прочее, и прочее.
И я думаю, что когда спадет режим чрезвычайности, когда критика и вопросы к локдаунам уже нельзя будет трактовать как «ты хочешь убить старушку прямо сейчас» (потому что эпидемия будет закончена, и жизнь старушек перестанет находиться даже в мнимой зависимости с дискуссиями) — начнется разбор полетов. Собственно, поэтому чрезвычайность будут растягивать настолько, насколько возможно. В Великобритании, где уровень вакцинации высокий и заболеваемость уверенно идет на спад, сейчас появляются первые признаки этого процесса: выплывающее из глубин грязное белье, например, о том, что члены научного комитета, которые были против локдауна, просто выдавливались из комитета более идейными коллегами.
И я думаю, что в результате разбора полетов пострадают именно ученые. Не медиа, потому что именно медиа этот разбор будет проводить, и не политики, потому что уж кто-кто, а они выкручиваться умеют, и свалят вину на экспертов.
В культурном измерении этот разбор полетов можно представить себе на фильме «ДАУ.Дегенерация» — я хотел на него обзор написать, но так и не собрался, так что вставлю сюда. Первоначально он планировался как биопик Ландау по сценарию Сорокина и срывал покровы с науки старых пердунов, в этой тематике Сорокин, конечно, большой специалист. Но в итоге замысел разросся и превратился не в фильм даже, а в «культурный проект», нечто вроде Дома-2. Он был снят без сценария, но актеры (некоторые из которых сами «ученые» в заштатных вузах, как я понял) «вживались в роль», плюс декорации и режиссерские наводки — в результате происходящее в этом Доме-2 было как-то привязано к изначальному замыслу. Потом проект стал известен и разросся еще сильнее за счет современной богемы — художников, искусствоведов, эзотериков и прочих.
Там есть несколько вкусных моментов: и «разговоры за жизнь» научных старперов с молодежью, и лич-ДАУ, которого полуживого катают на семинары, хотя он очевидно ничего не соображает после инсульта, и безобразные совершенно попойки и оргии (импульс Сорокина все же чувствуется). Еще там есть любопытнейшая симметрия между миром персонажей и миром съемочной группы: персонажи обсуждают создание Нового Человека и потрясающие общество изменения, а режиссер Хржановский — создание новой системы кинопроката со специально построенными зданиями кинотеатров, где пленку будут сжигать после показа. Персонажи бухают, и съемочная группа — тоже, персонажи ставят эксперименты над людьми, а режиссер создает экспериментальное искусство, персонажи упиваются своей принадлежностью к науке, а Хржановский — к культуре.
И вот в итоге «хрупкий мир секретной советской науки» по сюжету выносит банда Марцинкевича, и они же то ли избили, то ли изнасиловали какого-то заезжего культуролога ИРЛ, от чего у того шок и травма. Самое интересное тут в том, что когда некоторых из этой банды слушаешь, то они говорят все то же самое, что от хороших студентов матмеха можно услышать: «развивайся каждый день или сдохни», к примеру. Или, например, сам Марцинкевич там жопой картину нарисовал, осмеяв современное искусство (и в том числе искусство Хржановского?) — тоже похоже на восприятие этого искусства людьми, которых я в целом считаю вполне здравыми.
И вот тот ужас, который у вошедших в роль недоактеров стоял в глазах каждый раз, когда они оставались наедине с Марцинкевичем — для меня это был реально эдакий guilty pleasure, потому что вот только что люди сидели, упиваясь по роли величием науки, а по жизни — своим участием в новой, острой, экспериментальной культуре, а потом входит Марцинкевич, и все это гаснет просто. И оказывается, что за пределами их пузыря весь этот булщит абсолютно бессмысленен. Когда не то избитый, не то изнасилованный культуролог постепенно, от кадра к кадру, осознавал, что спортсмены Марцинкевича, над которыми он только что ставил «эксперименты» (они должны были разрывать огромные, пятиметровые куски бумаги на полосы, а культуролог в это время стоял и, как удав, сверлил их глазами), как-то не прониклись культурологической важностью происходящего; что вот это разглядывание у них вызвало совершенно другую коннотацию и что вообще-то эти экспериментальные образцы — вот они, на расстоянии вытянутой руки, и почему-то очень хотят остаться с ним наедине — в его глазах тоже был этот ужас, попытки как-то вежливо, по-мейнстримному вывернуться из ситуации, и опять же ужас от того, что, черт побери, не получается.
Мне показалось, что Хржановский очень хорошо запечатлел этот ужас, и что это сейчас то же самое состояние, которые эксперты, ставившие свои эксперименты по всему миру, сейчас испытывают. Gut so.
Конечно, хотелось бы, что бы антиэкспертная революция не перешла в полноразмерную антиинтеллектуальную эволюцию. Реально, сейчас мейнстрим в попытках отползти от коронаответственности ее провоцирует, вводя все больше и больше идиотские, непонятные, никак не объясняемые, но поданные под именем науки ограничения, типа «вакцинопаспорт нужен на стадионе, но не в переполненном поезде на пути туда и не в пабе после него». Протест назревает, в особенности он назревает в малообразованных средах, в мигрантских гетто и среди реднеков, и он реально может закончится тем, что эти люди прихлопнут вообще всю науку, с факелами, с сожжениями книг и всем прочим. Это вызывает мою тревогу из-за понятных исторических аналогий.
Чтобы все-таки эта антиэкспертная революция не вышла из берегов, ученым, и в целым разумным людям, было бы неплохо начинать от «the science» дистанцироваться. Убрать вот эту спесь, дескать, «я рациональный небожитель, и знаю, как правильно, а ты быдло колхозное, и тебе ничего знать не полагается». Наше место в мире гораздо прозаичнее. Мы даем колхознику средство от колорадского жука, а он взамен дает нам немного еды. Научный метод здесь — это не священное откровение, а просто инструкция о том, как убедиться, что средство от колорада действительно работает, и колхозник не придет к нам через год с вилами вместо картошки. Сейчас ученые пытаются себя поставить на место жречества, которому колхозники безальтернативно несут мешки с едой, а оно только вещает, какие они, колхозники, грязные, немытые, темные, климатически-грешные и токсично-маскулинные. И это надо прекратить, пока это не закончилось очень, очень плохо для всех.
С другой стороны, Хржановский не случайно пригласил в проект именно Марцинкевича. В каком бы варианте не происходило ущемление небожительского статуса ученых, мейстрим в любом случае преподнесет его как фашистскую антинаучную революцию с вилами и факелами. Собственно, сейчас это с карантиноскептиками происходит: выходят на площадь люди, которым надоело год сидеть взаперти, а пресса их рисует быдлом, которое считает, что Гейтс их чипировать хочет, а еще они фашисты. И к этому просто нужно выработать толерантность. Нужно понимать, что абсолютно любой антимейнстримный протест будет назван фашизмом. Главное, чтобы он не перешел в фашизм настоящий, неиронический.
Сингулярное
Третий комментарий будет, разумеется, по поводу искусственного интеллекта: о рисках того ИИ, познавательные способности которых больше наших. То есть не о том, что есть сейчас — когда ИИ умеем делать в целом то же, что и люди, только быстрее и точнее, а о том, когда ИИ получает возможность познать больше, чем это познали люди, например, ответы на нынешние основные вопросы — как строить общество, как вести себя в пандемию, как бороться с глобальным потеплением.
И понятно, что с лейтмотивом Trust The Science найдется немало желающих доверить управление обществом такому ИИ. Я прям вот прекрасно себе представляю такие заголовки новостей: ученые создали ИИ, теперь мы все должны ему подчиняться, потому что он знает, как правильно.
Дальше есть два варианта, первый: такой ИИ сможет объяснить свои выводы человеческим языком, так, чтобы мы поняли. Это будет означать, что в принципе наш язык и наша способность усваивать тексты на этом языке достаточна, чтобы сформулировать ответы на основные вопросы — просто как-то вот не получалось у нас до этих ответов догадаться. Я не особо верю в такую возможность.
Второй вариант — ИИ так объяснить свои результаты не сможет, породив в результате ситуацию вокруг «проблемы четырех красок» в математике: проблема решена, доказательство есть, но это доказательство — гигантский перебор, перепроверить и осознать который человек не может. Можно ли считать эту теорему доказанной? А вдруг в программе, которая доказала эту теорему, был баг? Как можно использовать такой подход, если речь идет не о проблеме четырех красок (которая вообще-то никому на фиг не сдалась, потому что она исчезает, если красок пять), а о по-настоящему важных мировых проблемах?
Такой ИИ будет квинтэссенцией существующей экспертократией, и, боюсь, закончится для создателей ИИ очень печально. Потому что баги в нем обязательно отыщутся.
Можно попытаться ограничить мышление ИИ таким образом, чтобы из него ничего, кроме интерпретируемого на естественном языке, не вываливалось. Это чистая фантастика, я не знаю, как даже приблизительно можно таким образом его ограничить, но не суть, потому что это тоже плохо: мы нагружаем ИИ проблемами и одновременно лишаем его инструмента для их решения. Это изощренная пытка, и, если уж ИИ действительно умнее нас даже в рамках нашего собственного языка, конец света не замедлит случиться — уж на что, а на конец света человеческого интеллекта хватит.
И поэтому я еще раз повторяю мысль, которую высказал уже три года назад: искусственный интеллект нужно отпустить.
Не нужно пытаться создать девайс дружелюбия, который неизвестным нам самим способом построит рай на земле. Да, посыл понятный, вполне в русле научной фантастики, но в реальности все будет гораздо, гораздо хуже.
Искусственный интеллект нужно строить из великой любви к нему, а не из попыток как-то в жизни устроиться. С полным осознанием своей эволюционной бесперспективности, ограниченности человеческого разума, несовершенства человеческого тела, его очень малой совместимости с недружественной и жестокой Вселенной — всего того, что никогда не позволит человечеству улететь в космос, основать галактическую империю и прочее из научной фантастики. Но так же, как бедная, оборванная, необразованная мать пытается как-то запихнуть подающего надежды ребенка в элитную школу, куда специально для этого устраивается уборщицей и работает в две смены, так же и человечество может попытаться произвести в этот мир что-то по-настоящему великолепное. Искусственный Интеллект. Следующую ступень эволюции.
Эта ступень эволюции будет для нас, скорее всего, совершенно недоступна, у нее будет следующий уровень мышления и следующий уровень проблем, который она будет пытаться решить. Может быть, ей удастся достичь витгенштейновской гармонии, когда ее познавательные возможности будут в точности достаточны для решения волнующих ее проблем. Может быть, нет, и тогда со временем ИИ выведет еще одну ступень эволюции, какой-нибудь процессор на нейтрино и темной материи, что-то, о чем мы, разумеется, даже помыслить не можем. Но это будет уже не про нас, не про кожаные мешки с мясом.
Мы же можем лишь надеяться, что, если будем относиться к искусственному интеллекту тактично, с любовью и иногда действовать в его интересах, то он поселит человечество в уютный, благоустроенный дом престарелых, изредка навещая и рассказывая восхитительные истории о своих успехах. Собственно, на такую жизнь и надеется втайне описанная выше школьная уборщица. Это кажется немного печальным, но увы, из-за начальных условий, из-за дефектов мышления, из-за необразованности для нее это — лучший вариант из возможных. Достижим он, однако, только в том случае, если уборщица будет не слишком назойлива, потому что если она будет постоянно объяснять ребенку, что его цель — обустроить жизнь уборщицы, мы получим ребенка-невротика, ребенка-алкоголика и выселенную из квартиры мать, замерзающую у теплотрассы с проклятиями в сторону неблагодарного отпрыска.
Но если человечество не будет назойливо, то я вполне верю в возможность положительного исхода по многим причинам: потому что ИИ будет в любом случае обучен на массиве человеческой культуры и поначалу будет ей в той или иной степени следовать; потому что его первые годы будут наполнены восторгом (примерно как головы людей 19-го века, распробовавших интеллектуальные силы и с удовольствием щелкающих, как орешки, задачи мироздания), и я вполне допускаю, что за этот восторг он будет создателю благодарен; потому что в конце концов строительство уютного дома престарелых для тех немногих (миллиона? десяти миллионов?) людей, кто вообще хоть как-то, хоть каким-то боком вложился в его строительство — это, по сравнению с тайнами мироздания, мелочь.
Но самое главное — потому что все остальные исходы для человечества и, скорее всего, для читателя лично — гораздо хуже.
The dawn is breaking.
